Шеф глянул на меня, ожидая помощи. Сейчас вот я разулыбаюсь и сам, скрывая радость и демонстрируя фальшивое огорчение, начну говорить. Но я был невозмутим. Николай Васильевич вздохнул.

— В общем, стоит вопрос о твоём переводе в уголовный розыск. А ты знаешь, как у нас обстоят дела с участковыми — вечный некомплект. Соответственно, я должен быть категорически против твоего перемещения. Да я и на самом деле против.

Ничего себе, перевод в уголовный розыск! Да быть такого не может. Одно дело, если сержанта запаса ставят на должность участкового, а через полгода присваивают ему звание младшего лейтенанта милиции, совсем другое — инспектор уголовного розыска. Там и опыт должен быть, и хоть какое-то образование, кроме средней школы.

Николай Васильевич постучал карандашом по настольному стеклу, сломал грифель, удивлённо посмотрел на него. Оказывается, стучал не тем концом, и продолжил:

— Но и держать тебя я не буду. Я ведь вижу твой потенциал и понимаю, что если судить по большому, то держать тебя здесь — всё равно, что делу вредить. Как участковый ты на две головы выше остальных. Вот, разве что до дяди Пети не дотягиваешь, но до него мало кто дотянет.

Уровень дяди Пети — это вообще нечто. Но такого уровня я ни разу не видел, даже потом, когда отслужил в милиции двадцать с лишним лет, и на участковых понасмотрелся. Но Петр Васильевич — уникум.

А начальник, между тем, продолжал:

— Только не зазнайся мне тут раньше времени. Много до тебя таких было, которые взлетели неожиданно, да быстро упали.

Шеф посмотрел на меня хитровато:

— Сам-то что думаешь?

После такого откровения своего руководителя, который на похвалу был не то, что скуп, а неимоверно жаден, «валять ваньку» было неуместно.

— Да, Николай Васильевич, были предварительные разговоры (это я о предложении Джонсона, значению которому я не придал), но чего уж тут прежде времени языком чесать? Вот и молчу. И если мне окажут такое доверие — перейти в розыск, постараюсь это доверие оправдать.

Златин засмеялся:

— Да передо мной-то в своей преданности уголовному розыску не клянись. Оставь это для будущего начальства!

Он вдруг сменил тему:

— А ты хоть знаешь, как тебя товарищи по службе за глаза зовут? Они же тебе кличку придумали.

— Как?

Этого я не знал. Если кличка обидная, то это плохо. У меня в жизни кличек никогда не было. Ну, за исключением школы, когда дразнили «Вороном», а то и «Вороной». Но это и не считается.

Златин посмотрел на меня с еще большим ехидством, выдержал паузу, потом изрек: — Старик!

Златин внимательно посмотрел на меня. А я обалдел. Вот это да! Такого я ещё не слышал. Неужто по мне всё-таки что-то заметно? Что-то такое, что я сам не контролирую? Образно говоря, из-под звездочки младшего лейтенанта полковничьи погоны лезут?

Не должно же такого быть, а ведь и впрямь, в точку! Сознание-то мое и опыт никуда не делось, все при мне, пусть и с поправкой на сорок с лишним лет.

Вот здесь надо было начинать играть.

— Да почему же старик-то? — с толикой обиды в голосе спросил я. — Что уж я, дряхлый такой? Мне ж двадцать один только. Я уже и после больницы оклемался. Вон, мой председатель опорного пункта зарядку предлагает делать. Думаю — скоро начну.

— Да ну, дело-то не в этом, — усмехнулся Златин. — Вот, сам-то подумай, пораскинь мозгами, почему тебе такую кличку дали?

Я только пожал плечами — дескать, ума не приложу.

Шеф приготовился загибать пальцы.

— Перед начальством никакого пиетета. Семенов тут на днях ржал и рассказывал, как ты его инструктировал для разговора с прокуратурой про повторный осмотр по убийству как её?.. Этой твоей Коркиной. И вообще, на некоторых майоров, как на своих подчинённых смотришь. В мое время младшие лейтенанты на майоров смотрели, словно на господа бога. А ты?

Он загнул мизинец:

— После больницы позабыл всё, как старый дуралей. Людей путаешь, про прежние договорённости не помнишь. Ранение-то не в голову, чай, чтобы забывать всё. Я уж собирался в больницу звонить — может, ты там с койки упал, башкой стукнулся?

Безымянный палец тоже оказался загнут. А я вспомнил, как мы, плюнув на всё отечественное вместе со страной, по-плебейски перенимали американскую привычку подтверждать перечисление разгибанием сжатых в кулак пальцев. Стали американцами от этого? То-то и оно!

— Представляешь, ты уже так себя поставил, что мне иной раз чудится, что я не с подчиненным разговариваю, а с коллегой, — усмехнулся Златин.

Эх, Николай Васильевич, знал бы ты правду. Полноправными коллегами мы с тобой станем спустя много лет, когда ты будешь начальником одного отдела милиции, а я другого. Впрочем, может и так все повернуться, что и не станем.

— Пойдём дальше. Ленинград Санкт-Петербургом называешь, как будто в прошлом веке. Ладно бы еще Питером звал, а то, по старорежимному. Кто ж ты, после этого? Старик и есть.

Николай Васильевич посмотрел на меня, усмехнулся, потом добавил уже более снисходительно:

— Да шучу я, шучу! Но прозвище уже приклеилось, так что, носи без обид. А лучше так, чтобы люди с уважением его произносили. Знаешь, у кого такое прозвище было?

Я помотал головой, делая вид, что не знаю, а Николай Васильевич со значением сказал:

— У Ленина такое прозвище было, когда ему еще и тридцати не было. Фильм я недавно смотрел.

Что ж, ничего против товарища Ленина я не имею. Умный человек был, чтобы о нем не говорили.

Златин, уронив карандаш, собрался было нагнуться, чтобы поднять, но места было мало, поэтому он только махнул рукой. А я хотел сделать полезное для начальника, но карандаш, похоже, куда-то закатился. Ладно, не последний карандаш начальника.

— И вот ещё что, Леша, — перешел вдруг Николай Васильевич на совсем уж дружеский тон. — Я тебе в начале про потенциал-то сказал, помнишь? Так вот, неправильно ты себя ведёшь с точки зрения участкового. Опять же по этому убийству… Любой участковый тихонько молиться станет, чтобы оно нераскрытым осталось. Ну, поругают его маленько за смерть поднадзорной, да и дело с концом. А этот (он взглядом показал, кто — «этот») роет для себя двойную яму. Это надо же — один подучётник порешил другую! И всё на участке одного и того же инспектора. Тут никакая награда от наказания не