Я села, глубоко вздохнула и открыла хранившийся в сумке Путеводитель. Его выдала мне миссис Накадзима много лет назад, и он служил мне пропуском в мир по ту сторону печатной страницы. Я опустила голову, очистила сознание, насколько сумела, и начала читать. Слова эхом отдавались вокруг, словно музыка ветра, и казались тысячью светлячков. Комната вокруг подернулась рябью и поплыла, затем с чпоканьем вернулась на место, в «Ковры Акме». Проклятье. Последнее время это случалось все чаще. Некогда я была прирожденным книгопрыгуном, но с годами навык утратился. Я набрала побольше воздуха и попробовала еще раз. Музыка ветра и светлячки вернулись, комната снова исказилась и вытянулась вокруг меня бочонком, затем пропала из виду и сменилась калейдоскопом картинок, звуков и эмоций, когда я пересекла границу между реальным и написанным, настоящим и вымышленным. С шумом, подобным отдаленному водопаду, и теплым ощущением, как от летнего дождя и котят, я перенеслась из «Ковров Акме» в Суиндоне в прихожую большого загородного дома времен короля Георга.

Беллетрицией называется полицейское агентство, действующее внутри книг. Опираясь на совокупную интеллектуальную мощь Главного текстораспределительного управления, оперативники прозоресурса беллетриции без устали трудятся для поддержания целостности повествования на страницах всех когда-либо написанных книг — неблагодарное порой занятие. При этом агенты беллетриции ухитряются как-то изворачиваться в попытках примирить изначальный авторский замысел и читательские ожидания с набором строгих и в основном бессмысленных бюрократических правил, налагаемых Советом жанров.

Прихожая была просторная, с широкими венецианскими окнами, за которыми открывался прекрасный вид на обширные парковые угодья по ту сторону усыпанной гравием подъездной дорожки и безупречно спланированных цветочных клумб. Стены прихожей были обиты изысканными шелками, деревянная отделка сияла, а мраморный пол был отполирован так тщательно, что я видела в нем свое отражение. Я торопливо залила в себя пол-литра воды (в последнее время процесс книгопрыгания вызывал у меня опасную степень обезвоженности) и набрала на мобильном комментофоне номер «Трансжанровых перевозок», чтобы вызвать такси на время через полчаса, ибо они всегда заняты и лучше заказывать заранее. Затем осторожно огляделась — не с целью засечь надвигающуюся опасность, ведь это была мирная предыстория остиновской «Гордости и предубеждения». Нет, я хотела убедиться, что поблизости не видно моего нынешнего беллетрицейского курсанта. Больше всего мне хотелось, чтобы не пришлось иметь с ней дела до окончания летучки.

— Доброе утро, мэм! — выпалила она, возникнув передо мной так внезапно, что я едва не вскрикнула.

Речь ее отличалась избыточным воодушевлением, свойственным неизлечимо здоровым людям, — черта, начавшая меня раздражать вскоре после того, как двадцать четыре часа назад я согласилась оценить ее профпригодность.

— Обязательно впрыгивать так резко? — возмутилась я. — Ты меня чуть до инфаркта не довела!

— Ой! Простите. А я вам завтрак принесла.

— Ну, в таком случае… — Я заглянула в протянутый мне пакет и нахмурилась. — Погоди минутку, это не похоже на сэндвич с беконом!

— Так и есть. Это хрустящая чечевичная лепешка на соевом молоке и с соевым творогом. Способствует очистке организма от шлаков. От бекона у вас точно будет инфаркт.

— Как предусмотрительно с твоей стороны, — ядовито заметила я. — Тело есть храм, да?

— Именно. И кофе я вам не принесла, потому что от него давление поднимается. Вот, энергетический напиток из свекольного сока и сока эдельвейса.

— А что случилось с осьминожьими чернилами и молоком гиппопотама?

— Кончились.

— Слушай, — сказала я, возвращая соевый корм для животных и пойло, — завтра третий и последний день твоей стажировки, а я еще ничего не решила. Ты хочешь стать агентом беллетриции?

— Больше всего на свете.

— Хорошо. Тогда, если ты хочешь, чтобы я подписала направление на дальнейшее обучение, тебе придется делать то, что тебе говорят. Если это значит убить граммазита, изловить неправильный глагол, одеть Квазимодо или даже нечто столь несложное, как принести мне кофе и булочку с беконом, значит, именно это ты и будешь делать. Понятно?

— Извините, — прошептала она и, подумав, добавила: — Тогда, наверное, это вам тоже не нужно? — Она продемонстрировала мне кусочек хрусталя.

— И что мне с ним делать?

— Носить. Он поможет настроить вашу систему энергетических вибраций.

— Единственная энергетическая система, в которой я нуждаюсь в данный момент, — это булочка с беконом. Может, ты и вегетарианка, но я-то нет. Я не ты — это ты версия меня. Ты можешь увлекаться таро, и йогуртом, и витаминами, и стоянием посреди кругов на полях голышом с закрытыми глазами и развернутыми к небу ладонями, но это все не ко мне, договорились?

Она понурилась, и я вздохнула. В конце концов, до какой-то степени я сама виновата. С тех пор как я попала в печать, мне, естественно, было любопытно познакомиться с вымышленной собой, но я и подумать не могла, что ей захочется поступить в беллетрицию. Однако вот она — Четверг Нонетот из «Великого фиаско Сэмюэла Пеписа». Поначалу мне было немного не по себе: она не просто походила на меня как близнец, но была физически неотличима. Что еще страннее, хотя описанные в «Фиаско Пеписа» события имели место шесть лет назад, она выглядела ровно на мои пятьдесят два года. Каждая трещинка и морщинка, даже ниточки седины, которые меня якобы не волновали, — она во всех отношениях была мной. Но только лицом — это я должна подчеркнуть особо. Она вела себя и одевалась не как я: она предпочитала более простые и ноские вещи. Вместо обычных джинсов, блузки и куртки она носила окрашенную натуральными красителями хлопковую юбку и пуловер домашней вязки. Войлочная торба заменяла ей сумку фирмы «Биллингем», а вместо стянутого алой резинкой хвоста у нее на голове красовался переплетенный холщовой ленточкой аккуратный пучок. И не случайно. Вытерпев ничем не оправданную агрессивность первых четырех книг про Четверг, я настояла на том, чтобы пятая отражала более трепетную часть моей натуры. К несчастью, мои пожелания были восприняты серьезнее, чем следовало, и в результате возникла Четверг-5. Она получилась чувствительной, заботливой, сострадательной, доброй, вдумчивой — и совершенно нечитабельной. Роман «Великое фиаско Сэмюэла Пеписа» продавался настолько плохо, что остатки тиража через полгода уценили, а до издания в бумажной обложке дело так и не дошло, чему я втайне радовалась. Четверг-5 могла бы себе жить-поживать в отставке по нечитабельности, если бы не ее внезапное желание поступить в беллетрицию и «внести свою лепту», как она это называла. Письменный экзамен и начальную подготовку она прошла, и теперь мне дали ее на трехдневную стажировку.

Дело продвигалось туго: ей придется совершить нечто воистину исключительное, чтобы реабилитироваться.

— Кстати, — сказала я, как будто меня только что осенило, — ты умеешь вязать?