class="p1">– А так как ты знаешь все буквы, то он говорит то, что ты знаешь?

И в этом согласился.

– Что ж теперь? – сказал он. – Значит, не ты учишься, когда что-нибудь говорят, а тот, кто не знает букв?

– Так, однако ж, я учусь, – сказал он.

– Но ты учишься тому, что знаешь, если только знаешь все буквы.

– Правда.

– Следовательно, ты неправильно отвечал, – сказал он.

Эвтидем еще не успел порядочно кончить своего заключения, как Дионисиодор перехватил речь его, будто мяч, и опять напал на дитя.

– Клиниас! – сказал он. – Эвтидем обманывает тебя. Скажи мне: учиться не значит ли приобретать познание о том, чему кто учится?

– Клиниас согласился.

– А познать не то же ли, что иметь уже познание?

– Подтверждаю.

– Следовательно, не знать – все равно что не иметь познания?

– Конечно.

– Но кто получает что-нибудь? Тот ли, кто имеет, или кто не имеет?

– Кто не имеет.

– А ты согласился, что незнающие принадлежат к числу людей неимеющих?

– Согласился.

– Поэтому учащиеся принадлежат к числу людей получающих, а не тех, которые имеют?

– Так.

– Следовательно, учатся, Клиниас, не те, которые знают, а те, которые не знают.

После этого Эвтидем стремился было, как борец, и в третий раз ниспровергнуть мальчика126 но я, заметив, что ребенок совсем погибает, и боясь, как бы он вовсе не оробел, решился успокоить его утешением.

– Не удивляйся, Клиниас, – сказал я, – если такой разговор кажется тебе необычайным. Может быть, ты не замечаешь, что делают с тобой эти иностранцы. Они делают то самое, что бывает в таинствах коривантов, которые, приступая к посвящению адепта, сажают его на престол127. Если ты бывал посвящаем, то знаешь, что этот обряд начинается плясками и шутками – точно так же теперь пляшут вокруг тебя и шутят, подобно орхистам, Эвтидем и Дионисиодор, чтобы потом ты мог быть посвящен. Итак, в эти минуты представляй себе, что слышишь начало софистических церемоний. Сперва, как говорит Продик, надобно уразуметь истинное значение имен; вот иностранцы и показали тебе, что ты не знаешь, как люди употребляют слово «учиться» (μανθάνειν). Они называют этим словом, во‐первых, то, когда человек, не имевший прежде никакого познания об известном предмете, наконец, узнает его; во‐вторых, то, когда он, уже получив познание о нем, с помощью его рассматривает тот же самый предмет, как скоро его делают или о нем рассуждают. Хотя, конечно, в этом случае чаще употребляется глагол «беседовать» (ξυνιέναι), чем «учиться»; однако ж иногда говорят и «учиться» (μανθἀνειν). Да, Клиниас, ты забыл, как показали тебе Эвтидем и Дионисиодор, что упомянутое название принимается у людей в противоречащих значениях, то есть прилагается и к знающему и к незнающему. Почти то же самое и во втором предложенном тебе вопросе: что познают? – то ли, что знают, или то, чего не знают? Такие-то уроки я называю шутками, и говорю, что с тобой действительно шутили. А шутки это потому, что, если бы кто-нибудь узнал многие и даже все подобные вещи, все еще не знал бы, каково самое дело. Шутить можно с людьми, подставляя им различные значения слов, как ногу, чтобы они споткнулись и упали, или, отодвигая сзади скамейку, когда кто хочет сесть, чтобы позабавиться и посмеяться, как он опрокинется на спину. Думай же, что эти мудрецы подобным образом шутят теперь и с тобой, но потом они уже серьезно раскроют тебе дело128; а я между тем попрошу их исполнить обещание, ведь они обещались показать расположительную свою мудрость, но, видно, признали нужным начать шуткой. Итак, Эвтидем и Дионисиодор, до этой поры вы шутили и, может быть, уже довольно нашутились. Теперь постарайтесь убедить мальчика, что должно любить мудрость и добродетель. Впрочем, я сперва выскажу вам, как это понимаю – чего хочу от вас, – и если покажусь невеждой в этом отношении и человеком смешным, вы не смейтесь надо мной, потому что одна жажда вашей мудрости возбуждает во мне смелость лепетать пред вами. Итак, слушая меня, удержитесь от смеха вы и ученики ваши; а ты, сын Аксиоха, отвечай. Точно ли все люди желают себе счастья? Но может быть, это один из тех смешных вопросов, которых теперь я так боюсь? Может быть, глупо и спрашивать об этом? В самом деле, кто не желает себе счастья?

– Конечно, нет таких, – отвечал Клиниас.

– Положим, – сказал я, – но далее-то: желая себе счастья, как сделаться счастливым? Не так ли, чтоб получить много добра? Или, может быть, этот вопрос еще глупее прежнего? Ведь дело и само по себе ясно.

– Без сомнения.

– Пусть так; но между всеми вещами что называется добром? Или, может быть, и это найти столь же легко и не требует усилий порядочного человека? Может быть, всякий скажет, что добро есть богатство. Не правда ли?

– Правда, – отвечал Клиниас.

– Что оно состоит также в здоровье, красоте и прочих телесных совершенствах.

Согласился.

– Но ведь и благородство, и сила, и почести в отечестве, не менее добро.

– Конечно.

– А нет ли и еще чего-нибудь доброго? Например: быть рассудительным, справедливым, мужественным? Скажи, ради Зевса, Клиниас: тогда ли мы были бы правы, когда бы почитали это добром, или тогда, когда не почитали бы? Может быть, иные недоумевают касательно этого предмета; а ты как думаешь?

– Я почитаю это добром, – отвечал Клиниас.

– Хорошо, но к какому классу отнести мудрость? К добру или к чему другому?

– К добру.

– Подумай-ка, не забыли ли мы и еще о каком-нибудь добре, стоящем внимания?

– Кажется не забыли, – отвечал Клиниас.

Тогда я, как будто припоминая что-то, сказал:

– Ох, нет, клянусь Зевсом, мы пропустили величайшее из всех благ.

– Какое же это? – спросил он.

– Благополучие129, Клиниас, которое все, даже и самые плохие люди, называют величайшим добром.

– Ты прав.

Потом, опять одумавшись, я сказал:

– А ведь мы, я и ты, сын Аксиоха, немного смешны в глазах этих иностранцев.

– Почему же? – спросил он.

– Потому что, упомянув о благополучии прежде, теперь снова говорим о нем.

– Как же так?

– Да так, смешно полагать в другой раз то, что было уже положено130, и говорить об одном и том же дважды.

– Что ты разумеешь тут?

– Послушай, – сказал я, – мудрость есть благополучие; это известно и ребенку. – Клиниас удивился, потому что еще слишком молод и несмышлен, а я, заметив его удивление, спросил: – Разве ты не знаешь, что флейтисты в отношении к игре на флейте – люди самые благополучные?

– Знаю.

– То же должно сказать и о грамматистах в отношении к искусству читать и писать?

– Без сомнения.

– Что ж теперь? Говоря вообще, почитаешь ли ты кого-нибудь благополучнее кормчего во время морской бури?

– Нет.

– А во время войны, с кем бы ты охотнее согласился разделять судьбу: с мудрым полководцем или с немудрым?

– С мудрым.

– Во время болезни кому бы охотнее вверился: мудрому врачу или глупому?

– Мудрому.

– Стало быть, гораздо благополучнее иметь дело с мудрым, чем с невеждой?

– Конечно.

– Следовательно, мудрость везде делает людей благополучными; с ней никто не ошибается, но все поступают правильно и удачно, иначе она не была бы и мудростью. Таким образом, в главном мы, наконец, как-то там согласились, то есть заключили, что кто обладает мудростью, тот не имеет нужды в благополучии. А когда согласились в этом, я спросил Клиниаса и о других, прежде допущенных положениях.

– Мы допустили, – сказал я, – что человек благоденствует и бывает счастлив, как скоро у него много добра.

– Допустили.

– Но благоденствовать при настоящих благах тогда ли можем мы, когда они полезны нам, или когда не полезны?

– Когда полезны, – отвечал он.

– Полезны ли они, когда мы только имеем их, а не употребляем? Например, полезно ли иметь много пищи и не есть, много питья и не пить?

– Вовсе нет, – сказал он.

– Вообрази же теперь, что художники приобрели все нужное для каждого из них и, однако ж, не употребляют