Крит. Какой Ктизипп!

Сокр. По крайней мере, мне хорошо помнится, что это говорено не Эвтидемом и не Дионисиодором. Но, любезнейший Критон, не рассуждал ли таким образом кто-нибудь превосходнейший из бывших там? А что я действительно слышал это, нельзя сомневаться.

Крит. Да, клянусь Зевсом, Сократ, что верно кто-нибудь превосходнейший154 и гораздо лучший. Но какого же потом искали вы искусства? И нашли ли, или не нашли, чего искали?

Сокр. Где найти, друг мой? Мы только сделались смешными, как дети, гонящиеся за жаворонками155: мы готовы были тотчас схватить то одно, то другое знание, но они всегда ускользали от нас. Впрочем, что много говорить? Когда мы дошли даже и до царского искусства с намерением рассмотреть, не оно ли доставляет нам счастье и бывает его причиною, то и тут попали как будто в лабиринт и, думая, что уже конец разысканиям, очутились снова среди недоумений, колебавших нас при самом начале исследования, и увидели, что нам все столько же недостает, сколько недоставало прежде.

Крит. Как же это случилось, Сократ?

Сокр. Я расскажу. Нам, видишь, представилось, что политическое и царское искусство – одно и то же.

Крит. Так что ж тут?

Сокр. Этому искусству, так как оно одно только знает употребление всего, передают власть над делами и воинское и прочие производительные искусства. Так, ясно, что оно показалось нам тем самым, чего мы искали, то есть причиной правильной деятельности в городе, которая, как говорится в ямбах Эсхиловых156, одна восседает у государственного кормила, одна, всем управляя и над всем начальствуя, на все разливает пользу.

Крит. Что ж? Ведь вам хорошо показалось, Сократ?

Сокр. А вот сам рассудишь, Критон, когда захочешь послушать, что было после этого. Мы тотчас начали рассматривать предмет следующим образом: пусть так, но господствующее над всем царское искусство производит ли для нас что-нибудь или не производит? Конечно, производит что-нибудь, сказали мы друг другу. И ты, Критон, сказал бы это?

Крит. И я.

Сокр. Но какое дело ты приписал бы ему? Положим, я спросил бы тебя: что производит врачебное искусство, поколику начальствует над всем, над чем начальствует? Ты, конечно, отвечал бы: здоровье?

Крит. Да.

Сокр. Потом, что производит ваше искусство земледелия157, поколику оно начальствует над всем, над чем начальствует? Не сказал ли бы ты, что оно произращает из земли пищу?

Крит. Да.

Сокр. Но что производит царское искусство, поколику оно господствует над всем, над чем господствует? Может быть, при этом ты не вдруг найдешься.

Крит. Не вдруг, клянусь Зевсом, Сократ.

Сокр. Равно и мы, Критон. Да и то еще знай, что если есть такое искусство, какого мы ищем, то оно должно быть полезно.

Крит. Конечно.

Сокр. Следовательно, оно должно подавать нам какое-нибудь благо?

Крит. Необходимо, Сократ.

Сокр. А благо, по обоюдному нашему согласию с Клиниасом, есть не что иное, как некоторое знание.

Крит. Да, ты говорил так.

Сокр. Поэтому все дела, приписываемые политике – а таких дел много, например, доставлять гражданам богатство, свободу, спокойствие, – все они, по-видимому, ни худы, ни хороши. Политика должна сделать нас мудрыми и преподать нам знание, если она обязана облагодетельствовать и осчастливить нас.

Крит. Правда; и вы тогда, конечно, согласились в этом заключении, как ты рассказывал о вашей беседе.

Сокр. Но царское искусство делает ли людей мудрыми и добрыми?

Крит. Что же может препятствовать, Сократ?

Сокр. Делает добрыми всех и во всем? Сообщает всякое знание – и кожевенное, и плотническое, и все другие?

Крит. Не думаю, Сократ.

Сокр. Итак, какое же знание? Каким знанием пользуемся мы от этого искусства? Само оно, из всех худых и добрых дел, не производит ни одного, а знание не дает никакого знания, кроме самого себя. Поэтому спрашивается: в чем состоит то, чем мы пользуемся от него? Хочешь ли, Критон, мы назовем его искусством делать людей добрыми?

Крит. Конечно.

Сокр. Но чем будут у нас добрые? И в чем они полезны? Пожалуй, мы скажем еще, что добрые сделают добрыми других, а другие опять других; все, однако же, не откроется, что такое добрые, когда мы не исследовали дела, приписываемого политике. Таким образом, по простой пословице, остается вечное то же (ὁ Διὸς Κορινθος)[158 и, как я говорил, нам недостает столько же, или еще более, нежели прежде, для отыскания такого знания, которое сделало бы нас счастливыми.

Крит. Да, клянусь Зевсом, Сократ, вы, как видно, запутались в большие недоумения.

Сокр. Запутавшись в такие недоумения, Критон, я и сам уже закричал изо всей силы, прося иностранцев и призывая их, как Диоскуров159, спасти нас – меня и дитя – от этого треволненного разговора, позаботиться и не шутя показать, в чем состоит то знание, с помощью которого могли бы мы хорошо провести остальную свою жизнь.

Крит. Что ж? Согласился ли Эвтидем сказать вам это?

Сокр. Как же, друг мой; он действительно начал очень свысока следующее слово:

– Хочешь ли, Сократ, чтоб я преподал тебе то знание, в рассуждении которого вы так давно недоумеваете, или доказал, что ты уже имеешь его?

– О, счастливец! – воскликнул я. – Неужели оно у тебя?

– Конечно, – отвечал он.

– Так покажи мне его и докажи, ради Зевса, что оно есть и у меня; ведь это легче, чем учиться такому старику, как я.

– Изволь. Отвечай мне: знаешь ли ты что-нибудь?

– Да, многое, – отвечал я, – только все мелочи.

– Достаточно, – сказал он. – Почитаешь ли ты возможным, чтобы того самого сущего которое есть, не было?

– Нет, клянусь Зевсом, не почитаю.

– Но не сказал ли ты, что кое-что знаешь?

– Сказал.

– Итак, ты знаток, когда знаешь?

– Конечно, знаток того именно, что знаю.

– Все равно. Разве не необходимо, что знаток знает все?

– Нет, ради Зевса, ведь я многого не знаю.

– А если чего-нибудь не знаешь, то и незнаток?

– Незнаток того именно, чего не знаю, друг мой, – сказал я.

– Поэтому, – продолжал он, – ты не меньше незнаток? Между тем сам же сейчас говорил, что знаток. Стало быть, ты то, что есть, и вместе не то, что есть.

– Положим, Эвтидем, – сказал я, – ты таки, по пословице, прекрасно трещишь (καλά δὴ παταγέις)[160. Но как же мне попасть на то знание, которого мы искали? Выходит, что так как нельзя, чтобы одно и то же было и не было, то, если я знаю одно, знаю и все, ибо невозможно быть вместе знатоком и незнатоком. А когда я знаю все, тогда обладаю и тем знанием, которого мы искали. Не это ли твоя мысль, мудрое твое открытие?

– Ты уже и сам себя опровергаешь, Сократ, – сказал он.

– Как, Эвтидем, – возразил я, – а тебе не то же приключилось? Я не досадую, что разделяю равную участь с тобой и Дионисиодором, этой любезной головой. Скажи, не правда ли, что оба вы одно сущее знаете, а другого не знаете?

– Совсем нет, Сократ, – отвечал Дионисиодор.

– Что вы говорите? – сказал я. – Разве вы ничего не знаете?

– Конечно161.

– А когда нечто знаете, то знаете и все?

– Все, – отвечал он, – так же, как и ты, зная одно, знаешь все.

– О, Зевс! – сказал я. – Какие дивные слова, и сколько открывается в них доброго! А прочие люди знают все или ничего?

– О, прочие-то люди, – примолвил он, – одно знают, а другого не знают; они вместе знатоки и незнатоки162.

– Но как же это? – спросил я.

– Так, Сократ, – отвечал он, – что все знают все, если знают одно.

– О, ради богов, Дионисиодор! – вскричал я. – Теперь ясно, что вы говорите не шутя; насилу я вызвал вас к серьезной беседе. Итак, вы в самом деле все умеете? И плотничать, и кожевничать?

– Конечно.

– И чинить