Йонас, единственный из всех детей знал своих родителей. Мать его, правда, умерла при родах, так что Йонас жил с отцом, который так и не смог оправиться от смерти любимой жены. Впрочем, несчастный муж нашел утешение в бутылке, а затем, видимо, переборщил со спиртным и вздернулся на люстре в гостиной. Полицейские нашли его тело через два дня, когда ребенок покойного попросил помощи у соседей, рассказав им, что его любимый папочка умер.

Других родственников у Йоноса не было, либо они просто не пожелали взять на себя ношу в виде ребенка. Так ему и посчастливилось оказаться в приюте Церкви души.

Асмеру всегда было его жаль. Сироты с рождения, такие, как он, не знали другой жизни, кроме той, что у них есть сейчас. И пускай они ненавидели приют всем сердцем, но это мрачное обиталище было единственным, что было у сирот во всем мире. Однако, Йонас был здесь пришельцем, лишним, чужим. Пришедший из «внешнего мира», в котором никто из других сирот никогда не бывал, он в один момент потерял все – семью, дом, свободу. Асмер даже представить не мог, как мучился бы, случись с ним такое. Йоносу же все было нипочем, бедняга жил в своем мире, в коконе, что делал такие ужасные события не такими страшными.

Этим коконом была глупость. Асмеру всегда было жаль Йоноса, но как же он иногда ему завидовал.

– А что вы будете делать, когда выйдете отсюда? – вдруг спросил Асмер, прервав игру.

Дети лишь покачали головами.

– А ты?

– Через год будут экзамены в полицейскую академию. Я их сдам и стану полицейским.

– Мой папа говорил, что полиция…хм…как это…бесполезная, потому что…эээм…Церкви ими командуют, как хотят, – выпятил нижнюю губу Йонас.

– Я буду не таким. Я буду бороться с несправедливостью, с такими говнястыми людьми, как настоятельница Маенелин. Буду защищать слабых и наказывать плохих.

– Круто, Асмер, – сказал смуглый, черноволосый мальчик, сидящий рядом с Брэнимом. – Я тоже пойду в полицию. Только надо будет подождать, пока мне не исполнится двенадцать.

– И я.

– И я.

– И я, – сказал Йонас, последним из всех детей. – Мы накажем эту грязную потасканную улитку.

Раздался смех.

– А что твой отец еще говорил про Церкви? – Спросил Брэним.

– Много разного, но больше обзывательства всякие. Ох, не любил он их… жуть просто как. Рассказывал даже о людях, которые сражались с ними когда-то давно.

– Ну, рассказывай, рыжая твоя голова, – Асмер наклонился к нему поближе.

– Точно не помню, как он их называл…

Дети так увлеченно слушали Йонаса, что не заметили, как дверь в помещение открылась, и на пороге в спальню стояла монахиня, играющая розгами.

– А ну, что вы тут обсуждаете, негодники? – взвизгнула она. И в наступившей тишине, Асмер почувствовал, как совсем скоро режущие концы кнутов будут врезаться в его плоть, оставляя не ней глубокие борозды.

***

– Антицерковники, – со вздохом произнес Асмер, подняв голову к потолку. – Йонас так тогда и не рассказал нам ничего о том, что говорил ему отец. Я только помню, что через два дня Маенелин увела его куда-то и больше мы его не видели, а монахини даже не потрудились что-то нам объяснить.

– Что ты сказал? – неожиданно раздался голос, и Асмер чуть было не упал с кресла. – Я бы извинился, что без приглашения, но сейчас нет времени на любезности.

– Да нет, все в порядке, просто я задумался… Ты что-то хотел, Гарвальд?

Комиссар выглядел сильно уставшим, глубокие тени залегли под его глазами, а кожа была неестественно бледна. Асмер был готов поспорить, что днем он выглядел намного лучше. Видимо день и, правда, был тяжелый.

– Нам жопа, Асмер. Помнишь тех святош в доме Кристенсена? – зло спросил комиссар, крутя в руках карандаш, и, не дожидаясь ответа, продолжил. – Эти два утырка потащились к бургомистру и, как маленькие девочки наябедничали ему об угрозах с моей стороны. Видите ли, сука, убили важного церковного представителя, а я не даю Церквям подключиться к делу. Поэтому, наш дорожайший правитель города, этот жирный, вонючий боров, решил, что я обязан предоставить им доступ к расследованию. Так что, с этого момента, Церкви пошлют в участок своих людей, которые будут работать вместе с нашими детективами. Иными словами – нас загнали под юбку Церквей, теперь мы отчитываемся перед ними.

– Не знаю, что и сказать… Что ты думаешь делать?

– Последний час я только и думал, что делать и, сука, придумал. Ты не поверишь, но это, мать моя женщина, гениально, – комиссар начал крутить карандаш яростнее. – Слушаешь?

Асмер кивнул.

– Так вот, мы не можем просто взять и послать нахрен Церкви. Указ бургомистра – а значит, в случае неподчинения полетят головы, – комиссар красноречиво провел пальцем у горла. – Я, не знаю, как ты, но я посвятил этой работе всю жизнь и хрена с два позволю себя выгнать. С другой стороны, мы не можем позволить Церквям лезть в расследование, иначе дело у нас попросту отожмут, а там недалеко до того, чтобы наверху решили – полиция нам не нужна, убийства можно и без них раскрыть. И отправят нас убирать улицы.

– По-моему, это параноя. Не находишь? – вздохнул Асмер. – Не думаю, что, если Церкви заберут у нас дело, вся полиция покатится к чертям собачим.

– Нет, дружок, – помотал пальцем комиссар, – так оно и будет. Может быть, полиция и останется, но Церкви подомнут ее под себя. Я хорошо их знаю, поверь мне.

– Ладно, и что нам тогда делать?

– Все очень просто, мы не будем отказываться от работы с Церквями, но и не будем работать вместе с ними. Мы раскроем дело, но без их вмешательства, – карандаш так и скакал между пальцами комиссара. – Сегодня я устрою брифинг для наших ребят и людей Церквей, а ты прямо сейчас возьмешь эту папку и поедешь домой, отдохнешь и завтра начнешь расследование, свое личное. Церкви будут думать, что ты занимаешься другими делами, но на самом деле ты пойдешь по следу, а я постараюсь сделать все, чтобы тебя прикрыть.

Комиссар протянул ему в руки желтую папку.

– Тут настоящие результаты вскрытия, я попросил Брестона сделать две копии, она из которых немного измененная, – карандаш треснул пополам.

– Ты не думаешь, что это уже слишком? – вздернул брови Асмер.

– На войне все средства хороши. А это, поверь мне, братец, настоящая война, – комиссар со вздохом поднялся – И мы ее выиграем.

– Но почему я? Я уже давно не расследовал ничего…

– Потому что, как бы грустно это не