Исмаил упирается лбом в лоб Шарифа.

— Тебе в Лондоне язык отрезали?

— Н-нет, повелитель, — заикается тот.

— Тогда отвечай. Они ложились с женщинами? Они предали мое доверие?

— П-повелитель, твой с-слуга Нус-Нус… он… евнух.

Исмаил смотрит на него, как на таракана, которого сейчас раздавит. Потом пытается извлечь кинжал из ножен, но тот запутывается в кушаке, от чего с султаном делается припадок.

— Я вас всех убью, всех!

Он наконец высвобождает нож и приставляет его к тощему горлу Шарифа.

— Теперь рассказывай правду!

На обращенное вверх лицо каида дождем летит слюна.

— Я… а… видел, как Нус-Нус выпил бокал вина, — удается произнести Шарифу.

Глаза у него закачены, как у барашка, приведенного на Иид.

— И… а…

Он пытается вспомнить еще какой-нибудь грех против предписаний ислама, что-нибудь неподобающее, но не слишком серьезное.

— И… а, каид Мохаммед б-бен Хаду… а… позволил п-писать с себя п-портрет…

— Дважды, — с ненавистью добавляет Рафик.

— Дважды, — соглашается Шариф.

— Песий сын!

Исмаил отталкивает каида и бросается на бен Хаду, который выставляет руки, чтобы защититься от безумия султана.

— Слово Аллаха запрещает создавать образы! Ты умрешь за то, что опозорил меня, Воина Ислама, Защитника Веры!

Он бьет бен Хаду ножом в бедро, и бен Хаду, вскрикнув, падает на пол. На мгновение воцаряется тишина, словно Исмаил утолил жажду крови, потом он кричит страже:

— Бросить их всех львам!

Я думал, мне все равно, жить или умереть. Но когда оказываешься в яме, где кружат семь голодных львов, и ждешь, когда тебя разорвут на части и съедят заживо, все делается совсем иначе.

— Держитесь рядом! — говорит нам бен Хаду.

Я перевязал ему бедро своим тюрбаном, но Медник уже слабеет от потери крови.

— Если мы разделимся, нас будет проще убить по одному. Кидайте в них песок — камни, щебень, что найдете.

— Бросим во львов его! — кричит Самир Рафик, указывая на Шарифа, от которого явно не будет толку в противостоянии огромным хищникам: при виде львов он оцепенел, его расширенные глаза почти неподвижны от ужаса. — Это их на какое-то время займет!

На мгновение может показаться, что Медник всерьез обдумывает такую бесчеловечную возможность; потом я понимаю, что рана замедлила его мысли почти до полной остановки.

— Машите на них руками и кричите, — предлагаю я, вспоминая, чему меня учили ребенком, когда я рос в тех местах, где львы охотятся за добычей; но так можно отпугнуть одинокое животное, а не семь голодных зверей. И все же это помогает несколько безумных минут удерживать львов поодаль. Вскоре, однако, они решают, что шум не причинит им вреда, и снова начинают сужать круги вокруг нас.

Говорят, что берберийские львы — самые крупные и сильные из всех, и, безусловно, у этих зверей вид устрашающий. Их даже можно назвать красивыми или благородными — при других обстоятельствах. У них мощные тела, густые черные гривы, широкие морды и умные янтарные глаза. Только вот сейчас, обезумев от запаха крови каида и, без сомнения, поголодав несколько дней, они обратили весь свой ум на то, как половчее выхватить огромными зубами куски нашей плоти.

Первыми решаются самки: громадные рыжеватые создания с гладкой шкурой и зоркими глазами. Они меньше двух самцов, но, пусть им недостает размера и гривы, свирепостью и проворностью они добирают с лихвой. Две совершают ложный бросок, рванувшись вперед и снова отпрыгнув, чем отвлекают нас, пока третья тихо подкрадывается сзади и, легко выбрав жертву, которая менее прочих готова сопротивляться, хватает Шарифа за руку. Бедный каид кричит от боли и упирается ногами в песок: но львица, конечно, куда сильнее. Мотнув огромной головой, она тащит его прочь, и мы ничего не можем сделать, чтобы его спасти. Звуки ужасны: что-то рвется и хрустит, а уж крики…

Теперь самцы пытаются отогнать самок от добычи, и в мгновение разражается страшная драка. Рык громадных зверей отдается у меня в грудине, пока я озираюсь, пытаясь понять, что нам теперь делать. На краю ямы есть широкий ров, заполненный водой, — слишком широкий, чтобы лев мог его перепрыгнуть, — а за ним высокая железная ограда. Когда выяснилось, что львы умеют рыть, после того как они забрались в матаморы, было решено поставить решетки, чтобы звери не выбрались и не перебили обитателей дворца, — хотя зрителям это и мешает наблюдать за действом. Обычно львам бросают всего лишь какого-нибудь бедного безвестного раба; а на четверых участников возвратившегося английского посольства собралась целая толпа. Все зрители теснятся у решетки. Я знал этих людей многие годы: чиновники, стражи, конюхи, поварята и невольники; господа, купцы; и, разумеется, сам благословенный султан и даже императрица Зидана с сыновьями. Все ждут нашей смерти. Смотрят, как бедного Шарифа раздирают на части с таким жадным восторгом, что меня тошнит.

— Быстрее, ко рву! — говорю я бен Хаду, посчитав, что на твердой земле мы выстоим против львов с куда меньшей вероятностью, чем в непредсказуемых водах.

Отчаяние придает ему сил: мы вместе бежим по дну ямы, Медник одной рукой обнимает меня за плечи, чтобы удержаться на ногах. Мы успеваем добраться до рва прежде, чем львы прекращают драться за то, что осталось от каида, и мы с Рафиком бросаемся вплавь к решетке. Ухватившись за железный прут, я отваживаюсь оглянуться и вижу, как бен Хаду с диким криком плещет водой в решительную львицу, которая посмела зайти в ров.

— Я не умею плавать! — кричит он.

Рафик усмехается:

— Не повезло.

Потом взбирается по железным прутьям и перелезает через пики наверху, падая с другой стороны — изодранный, в крови, но живой.

Долгое мгновение я колеблюсь. Я мог бы спастись так же легко, как Самир Рафик; но образ каида Шарифа, раздираемого львами, отпечатался в моей памяти с ужасающей четкостью, а я едва его знал. С Медником нас связывает куда больше, хотя он мне не всегда нравился. Как я буду жить, если позволю ему погибнуть в когтях львицы? К тому же всего час назад я хотел, чтобы меня забрала смерть. А теперь, как ни странно, понимаю, что выберу жизнь, даже если в мире и не будет Белой Лебеди. Глубоко вдохнув, я призываю дух сенуфо; мою маску, кпонунгу.

Обряд Поро я прошел не до конца, не стал частью тайного мужского общества, которое учит юношей сенуфо мудрости, силе и ответственности, поскольку в тот год, когда я начал учиться, меня захватили торговцы невольниками. Но я участвовал в танце кпонунгу и знаю ее могущество. Маска у нас служит для битвы со злом, в этом мире или в грядущем; видимом или незримом. Иногда маска — это просто щит, гладкий панцирь, заслоняющий от зла; но она может быть и выражением предельной ярости. Я вызываю в мыслях могучие челюсти крокодила, зубы гиены, против которых ничто не может выстоять; добавляю бивни бородавочника и рога мускусного быка; а между ними помещаю хамелеона, изменчивое создание. И уже потом, подумав, представляю себе армию муравьев, идущих вверх по маске и за ее край с решимостью тех, кого не остановить. С рычанием я ныряю обратно в воду и выпускаю на волю весь гнев, всю ярость и скорбь, какие когда-либо чувствовал под маской. На мне больше нет второго лица, лишь мое собственное. И я больше не Нус-Нус, не Половинник, евнух и невольник; меня зовут Акуджи. Я умер, но не сплю.