— Совсем наоборот.

— Я не умру?

— Уверен, ты нас всех переживешь.

Воспряв духом, она тут же снова начинает болтать:

— Тогда быстрее отдай мне деньги, я отнесу их Зидане и спасу наши шкуры.

Я гляжу на нее, словно она несет чушь.

— Нет у меня денег. И драгоценностей тоже. Ничего нет. Если она пожелает снять с меня за это голову, пусть ее. Какое мне дело? Можешь так и сказать своей хозяйке.

Потом я следую за абидом по коридору в свою комнату за записями и отправляюсь в зал собраний.

Там уже собралась толпа министров и кади. Среди них и новый визирь: сухопарый рябой человек, держащийся подобострастно. На нем простой халат и совсем нет украшений, он во всем кажется полной противоположностью Абдельазиза. Султан сидит на троне, двое слуг обмахивают его огромными опахалами из страусовых перьев, создавая прохладу. Если он и узнает меня, когда я поднимаюсь после поклона, то никак этого не показывает: его взгляд скользит по мне без интереса. У его ног сидит Азиз, с занесенным над листом тростниковым пером и подставкой для письма на коленях. Мгновение спустя входит бен Хаду и, быстро взглянув на мои записи, приступает к очень подробному отчету о нашем пребывании в Лондоне. Первым делом речь, разумеется, заходит о договоре; но Исмаил раздраженно машет на посла рукой, когда тот начинает перечислять условия.

— С тех пор как вы уехали обсуждать договор, изменились обстоятельства — если ты не слышал. Мы изгнали неверных из Мамуры, так что у нас теперь есть другой порт. Испанцы оставили несколько превосходных пушек: они, те английские орудия, что вы привезли, и подаренные нам английским королем мушкеты и порох дают нам основания требовать пересмотра условий. Я буду настаивать, чтобы король Карл прислал ко мне еще одного посла.

При мысли об этом он радостно потирает руки.

Смятение на лице бен Хаду было бы смешным, если бы я мог смеяться. Но я без всякого интереса наблюдаю, как он кланяется и сворачивает мои пространные записи в тугой свиток. Судя по его движениям, он бы с радостью разорвал их в клочья и швырнул монарху в лицо. Но он слишком осторожен, чтобы так поступить, наш Медник. Когда он поднимает голову, на лице у него ничего не отражается. Он кратко отвечает на вопросы султана о жизни при дворе — о короле, его дворце и владениях, — тщательно преуменьшая их великолепие. Уайт-Холл, говорит он Исмаилу, представляет собой путаницу увешанных траченными молью коврами и паутиной с пауками коридоров, соединяющих огромные пустые залы, где тощие придворные Карла пересыпаются, как семечки в тыкве.

— Некоторым частям дворца много веков, а новые пристройки добавлялись с годами по моде того времени. Ему не хватает величия и соразмерности твоего блистательного создания, повелитель.

Исмаилу приятно это слышать. Он подается вперед.

— А какие у него жены?

— По христианским законам он может иметь только одну. Королева Катарина похожа на мышку, а зубы у нее как у кролика. К несчастью, в отличие от кроликов, плодовитости она лишена.

— Тогда кто будет его наследником? Ему уже хорошо за пятьдесят: нельзя терять время, надо отослать португальскую инфанту и завести наследника с другой!

Пока бен Хаду объясняет сложности английского престолонаследия, мои мысли возвращаются к Белой Лебеди. Я думаю, был ли кто-нибудь с ней рядом, когда она умирала; можно ли было ее спасти; не помогла ли ей отойти в мир иной Зидана. Когда именно все случилось? Может быть, когда я позволил себе бокал доброго французского вина за столом герцогини Портсмутской? Или когда гулял среди роз около месяца назад, мечтая о том, что сижу там с Элис, дыша ароматом цветов под ласковым английским солнцем? Или она умерла от разбитого сердца вскоре после того, как я увез Момо?

Я мучаю себя этими размышлениями, временами ловя фразу-другую в речах бен Хаду, описывающего английский двор. Теперь они говорят о женщинах…

— Они все такие же светлые, как была Белая Лебедь? — с интересом спрашивает император, и сердце мое сжимается.

— Большей частью они — невзрачная порода, — высказывается Медник. — Волосы у них коричневые, а лица покрыты краской и заплатками, под которыми они прячут оспины.

Император крайне доволен, он продолжает расспрашивать посла, требуя подробностей — особенно о любовницах короля.

— Об этом надо спрашивать Нус-Нуса, — произносит мерзкий голос. — Он много времени провел с королевскими шлюхами.

Я вскидываю голову. Оборачиваюсь и вижу Самира Рафика, который смотрит на меня, презрительно скривив губы.

— Видишь, как он по ним страдает?

Император склоняется вперед и рассматривает меня со странным выражением на лице.

— Нус-Нус, подойди.

Я делаю шаг вперед, потом еще один.

— На колени.

Я исполняю повеление, и Исмаил, протянув руку, прикасается к моему лицу.

— Ты плачешь?

Плачу? Я подношу руку к щеке, потом смотрю на пальцы: они мокрые.

— Почему ты плачешь?

— Может быть, от стыда! — в тишине говорит Рафик. — Пока мы были в Лондоне, он и каид бен Хаду взяли английских наложниц, а когда каид Шариф и я устыдили их за разврат, отослали нас в деревню под каким-то вымышленным предлогом, чтобы мы не мешали им и дальше осквернять доброе имя ислама, Марокко и твоего посольства, повелитель.

С этими словами он достает из-под одежды толстый свиток, разворачивает его и начинает зачитывать в подробностях, как именно каждый из участников посольства отклонился от истинного пути, обильно уснащая рассказ выдумками и приберегая худшие проступки для своих врагов: меня и бен Хаду.

Лицо Исмаила зловеще темнеет, но мне все равно: к тому же обвинения больше частью просто нелепы. Я невольно издаю смешок, и это приводит султана в ярость.

— Ты смеешься? — ревет он.

От этого мне еще смешнее.

Я вижу, как изумленно смотрит на меня бен Хаду: мало того, что Самир Рафик решил прибегнуть к своей отчаянной уловке до того, как речь зашла о скользком деле, связанном с давно умершим издателем и тем немногим, что осталось от костей его старой головы, — а нашему кровожадному султану этого будет явно недостаточно, — так еще и заместитель рехнулся. Он бросает на меня настойчивый взгляд, словно своей волей может вернуть мне разум, но уже слишком поздно.

Султан вскочил на ноги.

— Шариф! — кричит он, и каид почти ползком приближается к нему.

Исмаил пинком поднимает его на ноги.

— Это правда? — визжит он. — Эти люди опозорили свою веру, страну и меня?

Шариф в отчаянии переводит глаза с Медника на меня и обратно, не зная, что сказать, чтобы не сделать еще хуже. Я замечаю, с каким сосредоточенным вниманием за нами следят собравшиеся министры: как гиены, с волнением ждущие, когда львы закончат насыщаться, чтобы наброситься на объедки. Поскольку, если прольют кровь другого, тебе ничего не грозит — хотя бы пока.