— Салям алейкум, — мягко говорю я, и рука моя сама тянется к кошельку на поясе за парой монет для бедняги, но он еще настойчивее дергает меня за плащ.

— Нссс… Нссс…

— Похоже, он вас знает, — говорит Натаниэль, с каким-то ужасом глядя на нищего.

Даже в Лондоне нет ничего столь глубоко омерзительного, как это бедное существо.

Узнавание поднимается во мне медленно, как зимнее солнце. Это великий визирь. Вернее, то, что от него осталось после того, как самый крепкий мул из конюшен султана тащил его за собой много миль по каменистой пустыне.

— Малеео… Абдельазиз.

Руина человека, оскопившего меня, мерзко улыбается — зубов у него нет, язык обрублен — и пытается встать на остатки ног, но падает.

Увидев, во что превратился мой враг, я должен был бы испытать горькое торжество, но я чувствую лишь жалость. Я достаю из сумки на плече флакон приготовленного Натаниэлем эликсира, из тех, что поменьше, и бросаю его на колени нищему.

— Ты заслужил все, что с тобой случилось, — мрачно говорю ему я. — Но я знаю, каково это: быть калекой.

И ухожу, а он в задумчивости смотрит на золотую жидкость, без сомнения, считая, что я жестоко пошутил. Скорее всего, он просто выбросит флакон. Что ж, если так, это его выбор.

Мы с Зиданой осторожно смотрим друг на друга сквозь дым, облаками поднимающийся от жаровни. В комнате адски жарко, огонь явно лишний.

— Ты изменился, — говорит она.

— Ты тоже.

Это правда: она выглядит совсем иначе, чем в последний раз, когда я ее видел: такая же толстая, даже, пожалуй, толще, но теперь не кажется, что ее душит собственный вес, скорее она выглядит обильной, полной жизни. По иронии судьбы, оказывается, именно так и есть. Полна жизни. Несмотря на возраст — ведь ей, должно быть, к пятидесяти. Доктор Фридрих сказал, что, по его мнению, она беременна близнецами, что в этой стране считают величайшей удачей. Когда она радостно об этом объявляет, мне хочется вздохнуть: в наш мир явятся новые чудовища. Но я все равно ее поздравляю.

Она обходит меня.

— Невольничьей серьги нет?

— Нет.

— И невольничьего имени тоже?

— Теперь меня называют Акуджи.

— Мертвый, но Бдящий, — она улыбается. — Не очень-то по-мусульмански.

Я пожимаю плечами:

— Это мое имя.

— Ты привез алхимика?

— Он в Мекнесе.

— Молодец, мальчик, что нашел его для меня. Эликсир у него просто чудотворный. Хотя, к несчастью, пришлось избавиться от Макарим: когда она выпила зелье, Зидан ею увлекся, а это совершенно неприемлемо, если вспомнить, что она была моей служанкой.

Глаза у нее мерцают.

— Мы с ним достигнем величия.

Я слышал, что тело Макарим нашли со следами удушения на шее, но, разумеется, никто не связал произошедшее с Зиданой.

— Алхимик согласен работать на тебя лишь на двух условиях. Во-первых, он будет жить не во дворце, а останется в своем доме в Фесе; во-вторых, ты не станешь использовать его труд во вред другим.

Я жду, что она придет в ярость, но она просто надувает губы, как совсем молоденькая девушка — мне от этого не по себе.

— А в чем тогда веселье?

— Ты убила Белую Лебедь?

Я не собирался спрашивать так дерзко, просто мне внезапно нужно знать.

Она бросает на меня странный взгляд.

— Сумасшедшую англичанку? Ты помешался, Больше-Не-Нус-Нус? Белая Лебедь не умерла, она просто сошла с ума, и ее отослали.

— Но Макарим мне сказала…

Я заставляю себя вернуться в ту страшную минуту под колоннадой, когда солнце падало наискосок между столбами, и во двор длинной вереницей шли муравьи. Что именно сказал мне Макарим? «Кровавый понос» — иносказание для отравлений, совершенных Зиданой, — убил многих, потом я услышал имя Элис и просто перестал слушать. Я ждал худшего и услышал самое худшее, и принял это в тот же миг. Мертвый, но Бдящий? Скорее уж Живой, но Тупица. Я слишком глуп, чтобы жить.

— Она в Малом дворце на окраине города. Когда у нее так жестоко отняли малыша, она совсем потеряла рассудок, бедняжка, и Исмаил не смог больше ее выносить, поэтому отослал туда.

Зидана говорит так, словно непричастна к «смерти» Момо: возможно, она успела убедить себя, что так и есть.

Я чувствую, как во мне разрастается дикая, грубая радость, зерно невыносимой надежды, и мне приходится отвернуться прежде, чем Зидана это заметит; но ее черные глаза смотрят на меня не мигая.

— Я видела тебя среди львов, — говорит она едва ли не с восхищением. — Видела воина в тебе.

Когда она улыбается, становится видна та девочка-лоби, которой она была когда-то очень давно.

Но морок вскоре рассеивается. Она идет через комнату к резному деревянному ларцу и, принеся его с собой, ставит возле жаровни. Из ларца она достает толстую колдовскую куколку, мерцающую каменьями, и другую, крохотную, с голубыми бусинками вместо глаз. Обе летят в жаровню, где с шипением начинают дымиться.

— Оба мертвы, — удовлетворенно говорит она.

Достает третью, с волосами из белых ниток.

— Все равно что мертвая, — беспечно говорит Зидана, и кукла тоже летит в жаровню.

Последней она вынимает черную глиняную фигурку с белыми вытаращенными глазами — мои, должно быть, вытаращены сейчас так же, я вспомнил зловещую дверцу в груди и то, что увидел за ней.

— Поглядим, не отросли ли? — насмешливо спрашивает Зидана, отгибая кукле подол рубашки.

Видит выражение моего лица и разражается смехом.

— Ай, бедный Акуджи — легко обмануть, совсем как невольника, который был Нус-Нусом.

Малый дворец — тихое место, его окружает сад, полный цитрусовых и оливковых деревьев, а через стены перевешивается гибискус. В тени, сощурив глаза, расслабленно отдыхают кошки. Всю дорогу до дворца, почти на бегу, я думаю: вдруг она слишком хорошо разыграла свою роль? Вдруг по-настоящему сошла с ума? Но потом во мне снова вздымается неистовая радость, поглощающая черные мысли. В конце концов, мы столько вынесли, я не верю, что письмена в Книге судеб могут оказаться настолько жестокими.

Дверь мне открывает Мамасс в простой хлопковой рубахе и хиджабе. Она очень выросла. Моя форма вводит ее в заблуждение, и она недоуменно на меня смотрит. Когда я улыбаюсь, она радостно взвизгивает и бросается мне на шею, как дитя, потом, опомнившись, серьезно осведомляется о моем здоровье и благополучии.

Визг не остался незамеченным: в затененном коридоре за спиной девочки я замечаю движение и внезапно слышу:

— Ты так изменился… и все-таки, все-таки… это ты!