концерты на паперти кафедрального собора не проводились. В мемуарах Цвейг сравнивал проведение фестиваля с «олимпийскими играми современного искусства». И хотя по причине плохих отношений с Гофмансталем сам он не имел шансов увидеть свои пьесы в репертуаре летней программы, все же, отбросив личные обиды, считал, что этот фестиваль сделал их провинциальный город центром притяжения и паломничества для великих актеров и музыкантов.

Другое дело, что сам Цвейг по причине превращения Зальцбурга «в летнюю артистическую столицу не только Европы, но и всего мира» по возможности старался избегать надвигающейся шумихи, уезжая в августе на курортный австрийский город Целль-ам-Зее или в бельгийский Остенде. Или просто к родителям в Вену, или в немецкий городок Гуммерсбах, а иногда скрывался у Карла Цукмайера в Хенндорфе.

Однажды, пребывая в благодушном настроении в доме Цукмайера, Стефан набросал вместе с ним комичный фарс об особенностях Зальцбурга, намекая на превращение города из скучного провинциального захолустья в центр модных гуляний во время ежегодного музыкального фестиваля. Главная идея так и недописанной комедии заключалась в том, что местные лавочники, перекрикивая друг друга, спорят за право получения как можно большей прибыли в долларах от евреев, приехавших на фестиваль из Америки. Они их радушно встречают, лебезят и широко улыбаются, но когда стихает шумиха и толстосумы покидают город, те же «вежливые» горожане и лавочники возвращаются к своим привычным антисемитским высказываниям.

К концу 1924 года Цвейг отложил все второстепенные дела и стал корпеть над завершением новой трилогии «Борьба с демоном». Он специально ездил в Дрезден и Лейпциг для получения консультаций от Георга Минде-Пуэ (Georg Minde-Pouet, 1871–1950), главного эксперта по Генриху фон Клейсту. Сумел узнать и прояснить многие детали биографии всеми гонимого поэта, истинные причины его «звериного опьянения кровью и чувственностью», подробные обстоятельства загадочного самоубийства.

Работать над эссе об утонченном и чувственном Гёльдерлине было гораздо легче. Обилие необходимых источников ему своевременно предоставит один из штатных редакторов издательства «Insel» Фриц Адольф Хюних{339}. В Вене и Берлине у букинистов Стефан приобрел редкие издания Шиллера, Фихте, Канта и отправился в «страну Гёльдерлина» Вюртемберг, в тот самый «мягкий и ласковый сельский мир Швабии», о котором возвышенно и поэтично напишет на первых страницах: «Дом Гёльдерлина расположен в Лауфене, патриархальной монастырской деревушке на берегу Неккара, в нескольких часах пути от родины Шиллера. Этот мягкий и ласковый сельский мир Швабии – самая живописная в Германии местность, ее Италия: Альпы не давят угрюмо нависающим массивом, и все же чувствуется их близость, серебристыми извилинами льются реки, орошая виноградники, добродушие народа, смягчив суровость его алеманских предков, охотно изливается в песнях. Богатая, но не слишком изобильная земля, мягкая, но не изнеживающая природа: ремесло и земледелие, почти не разделенные, мирно живут под одним кровом. Идиллическая поэзия всегда находит родину там, где природа благосклонна к человеку… Всю долгую жизнь он стремится на эту родину, словно к небу своей души: детство Гёльдерлина – его самое ясное, самое счастливое, самое лучезарное время».

К описанию самоубийства Клейста с его пораженной раком «союзницей в смерти» Генриеттой Фогель мы обратимся тогда, когда будем исследовать причины и обстоятельства самоубийства самого Цвейга в Петрополисе. А в данный момент подробнее остановимся на портрете Фридриха Ницше, над которым Стефан работал дольше двух других эссе трилогии и за годы переписки с Элизабет Фёрстер-Ницше, посещения веймарских архивов и консультаций с разными экспертами основательно изучил все существующие документы. В прояснении психоаналитических вопросов о душевном состоянии философа и его темных инстинктах он обращался даже к Фрейду. В письме от 15 апреля 1925 года спешил ему сообщить: «Посвящение вам – не только знак благодарственного почтения: иные главы, например, “Патология чувства” о Клейсте или “Апология болезни” о Ницше, без вас не могли бы вообще быть написаны». А раз все-таки были написаны, то справедливости ради автор и посвятил книгу «Борьба с демоном» (еще переводят «Борьба с безумием») «профессору Зигмунду Фрейду, возбуждающему уму, проницательному созидателю образов посвящаю это трезвучие изобразительных опытов».

В первой половине июня 1925 года Стефан согласовал встречу с Элизабет Фёрстер-Ницше в Веймаре, куда планировал приехать вместе с Ролланом и там символично вручить ему «трезвучие» своих новых опытов. Путешествие началось из Зальцбурга поездом до Мюнхена, далее маршрут пролегал в Лейпциг, где произошли его встреча с Ролланом и их совместное посещение нескольких концертов в рамках музыкального фестиваля Генделя. Покинув Лейпциг, друзья вместе проследовали до Веймара и по приезде отправили Горькому в Сорренто открытку: «Почтительно приветствуем. Преданные Вам Стефан Цвейг и Ромен Роллан».

На следующий день, пока они добирались до Зильберблик, где их ожидала Элизабет, на виллу, где истощенным и больным доживал свои дни великий немецкий философ, Стефан рассказывал, как однажды, проезжая по зимнему Энгадину, он остановился у знаменитого дома в деревне Зильс-Мария. Стоял и внимательно осматривал заваленный снегом старинный двухэтажный дом, принадлежавший семье Дюриш, где в одной из арендованных комнат семь лет жил человек, написавший «Так говорил Заратустра».

О содержании беседы Элизабет с писателями 10 июня 1925 года на вилле в Веймаре известно мало. Скупая фраза, оставленная Цвейгом в гостевой книге – «здесь, где умер величайший дух наших дней, труды его сохраняются», – не проливает свет на их загадочную встречу. Остается предполагать, что гости не касались обсуждения событий 24 августа 1924 года, когда в Веймаре на балконах домов в центре города развевались флаги со свастикой в так называемый «День Германии». Маловероятно и то, что Стефан расспрашивал ее о слухах, связанных с фальсификациями рукописей Ницше, в которых как раз Элизабет и была замешана – с ее согласия сжигались отдельные документы брата.

Одно можно констатировать безошибочно: разговор прошел в сдержанном, вежливом тоне и не вышел за рамки светского приема, на котором гости рассуждали о книгах, аукционах, рукописях. Элизабет и восьмидесятилетний управляющий виллой с нескрываемым любопытством слушали их истории. Достоверно известно, что эссе «Фридрих Ницше» понравилось Элизабет, и это привело Стефана в восторг, но, скорее всего, было для него ожидаемо – ведь он не включит в книгу ни проповедь насилия, ни антигуманные афоризмы, ни реакционные взгляды великого мыслителя. Как и большинство интеллигентов, Цвейг видел в Ницше «революционера» мысли и не потрудился проанализировать «реакционное содержание ницшеанства, этой наиболее последовательной апологии капитализма», как отмечал Борис Леонтьевич Сучков.

Всего этого Цвейг намеренно не желает замечать, обходит стороной. Но зато с сочувствием говорит о пустынности, безотрадности, одиночестве мира Ницше: «…без цветов, без красок и звуков, без зверей и людей, одиночество даже без божества, оцепенелое, опустошенное одиночество первобытного мира». С изумлением констатирует его судорожную реакцию – «убийственно чуток ко всякому атмосферному напряжению и колебанию» – на метеорологические явления, особую гиперчувствительность – «грозовые тучи он ощущает всем существом, вплоть до кишечника». Цвейг пишет о ночных воплях философа,