без непрошеной помощи»), позволю себе допустить следующую мысль. Одержимости амоком (тропической болезнью) писатель сам, разумеется, не испытывал, но признаки этой болезни мог наблюдать или слышать о ней во время путешествия по Индии. И уж точно как психолог, психоаналитик, легко вскрывавший первобытные инстинкты своих «пациентов», вложил в описание приступа бешенства врача частичку своей агрессии в отношении близких людей. Свое депрессивное состояние и чувство раздражения в тот кульминационный час, когда ему самому хотелось с кем-то расправиться…

«О чем я говорил? Об амоке?.. Да, амок – вот как это бывает: какой-нибудь малаец, человек простой и добродушный, сидит и тянет свою настойку… сидит, отупевший, равнодушный, вялый… как я сидел у себя в комнате… и вдруг вскакивает, хватает нож, бросается на улицу… и бежит все вперед и вперед… сам не зная куда… Кто бы ни попался ему на дороге, человек или животное, он убивает его своим “крисом”, и вид крови еще больше разжигает его… Пена выступает у него на губах, он воет, как дикий зверь… и бежит, бежит, бежит, не смотрит ни вправо, ни влево, бежит с истошными воплями, с окровавленным ножом в руке, по своему ужасному, неуклонному пути… Люди в деревнях знают, что нет силы, которая могла бы остановить гонимого амоком… они кричат, предупреждая других, при его приближении. “Амок! Амок!”, и все обращается в бегство… а он мчится, не слыша, не видя, убивая встречных… пока его не пристрелят, как бешеную собаку, или он сам не рухнет на землю… Я видел это раз из окна своего дома… это было страшное зрелище… но только потому, что я это видел, я понимаю самого себя в те дни…»{335}

Перекликаются друг с другом и истории пробуждения, возвращения к жизни застывших чувств в условиях обеспеченной и сытой жизни офицера запаса в новелле «Фантастическая ночь», когда он направо и налево раздает деньги проститутке и ее сутенерам, нищей торговке хлебцами и яблоками у выхода из Пратера, хромому старику, продававшему воздушные шарики. «И едва лишь я сделал это, мне захотелось большего: доставлять еще больше радости, еще сильнее почувствовать, как можно при помощи серебряных кружочков, нескольких пестрых бумажек уничтожить страх, убить заботу, зажечь веселье»{336}. В душе равнодушного сноба из высшего общества происходит внутренний перелом, поворот судьбы и пробуждение, вырвавшее его из праздного бытия и вдруг показавшее истинную ценность и радость жизни – стремление жить для других, оказывать помощь окружающим людям.

И вот перед нами другая история, в которой срываются покровы с души независимой, не ответственной ни перед кем представительной женщины, пожилой англичанки с белоснежными волосами по имени миссис К. (дети выросли, муж давно умер: «Мне уже было за сорок, и после смерти мужа я ни разу не взглянула ни на одного мужчину»), пожелавшей спасти молодого игрока, одержимого манией рулетки, поставившего на кон не только деньги, но и свою жизнь:

«Я уверена, что и вы, да и всякий чуткий человек невольно поддался бы этому тревожному любопытству, потому что нельзя себе представить более ужасного зрелища, чем этот молодой человек, не старше двадцати пяти лет, который, шатаясь точно пьяный, медленно, по-стариковски волоча непослушные ноги, тащился по лестнице. Спустившись вниз, он как мешок упал на скамью. И снова я содрогнулась, ибо ясно видела – это конченый человек. Так падает лишь мертвый или тот, в ком ничто уже не цепляется за жизнь. Голова как-то боком откинулась на спинку, руки безжизненно повисли вдоль туловища, и в тусклом свете фонарей его можно было принять за человека, пустившего себе пулю в лоб. И вот – не могу объяснить, как возникло это видение, но внезапно оно предстало передо мной во всей своей страшной, почти осязаемой реальности: я увидела его застрелившимся; я была твердо уверена, что в кармане у него револьвер и что завтра его найдут на этой или на другой скамье мертвым и залитым кровью. Он упал, как падает камень в пропасть, не останавливаясь, пока не достигнет дна; я никогда не думала, что одним телодвижением можно выразить всю полноту изнеможения и отчаяния. Теперь представьте себе мое состояние: я остановилась в двадцати или тридцати шагах от скамейки, где был неподвижно распростерт несчастный юноша, не зная, что предпринять, побуждаемая, с одной стороны, желанием помочь, с другой – удерживаемая унаследованной и привитой воспитанием боязнью заговорить на улице с незнакомым человеком».

Так молодой игрок с остекленелыми зрачками, абсолютно чужой ей человек, который «свалился в мою жизнь точно камень с карниза», доводит, сам того не ведая, переживающую за него женщину до нарушения ею всех принятых норм морали. Результата, к которому миссис К. стремилась, пытаясь спасти опьяненного проклятой рулеткой юношу, она, увы, не добьется. Но, парадокс, благодаря своему усердию она, мучимая безумием, позабыв об эгоистичном самодовольстве, свойственном лишь привилегированным, эта самая женщина успевает пережить за «24 часа» все истинные чувства самопожертвования, моральную необходимость взаимопомощи, сможет познать природу и смысл самоотверженных поступков. Впервые ощутить молнию, превратившую «в пламя все наше существо».

По мнению все того же Шпехта, гениальность писателя Цвейга заключается в том, что в каждом своем герое он «вскрывает его подлинную суть… когда он покорствует только себе и познает весь ужас жизни и смерти, – лишь эти часы считает он истинной жизнью».

* * *

Летом 1923 года до Цвейга доносится приятная весть, что русский писатель, чьи рассказы он читал еще в гимназические годы «из-под парты», Максим Горький, проживая в немецком городе Фрейбурге{337}, желает издать в какой-то книжной серии, объединенной темой любви, «Письмо незнакомки». Новеллу, по его мнению, насыщенную «чистейшим и целомудренным лиризмом». В своем первом письме Горькому от 29 августа 1923 года Цвейг ответит не только восторженным одобрением, но и пространным (все-таки завязывалась многолетняя дружба) восхищением его искренностью и писательским даром. Его «великой простотой», «светлой человечностью», искусным и правдивым изображением в любых своих рассказах образа России и русского народа.

Так зародится переписка, продлившаяся 13 лет, до того трагического дня, когда «дорогого и великого» Максима Горького не стало. На следующий день после его смерти (19 июня 1936 года) Цвейг отправил в Москву срочную телеграмму семье писателя: «До глубины души потрясен тем, что чудесные глаза, которые смотрели на наш мир с такой добротой и поэтичностью, как ничьи другие, закрылись навсегда. Выражаю глубочайшее сочувствие».

Поистине это была уважительная, открытая, задушевная мужская дружба. Каждую свою новую книгу на протяжении этих лет Цвейг непременно отправлял Горькому с дарственной надписью. На титульном листе легенды «Глаза извечного брата» написал фразу: «Максиму Горькому – доброму