кривой почти голова в голову, потому что сразу многоголосый рев раздробился на два, три, четыре имени, которые, как боевой клич, выкрикивали отдельные группы, и исступленные вопли служили, казалось, отдушинами для их горячечного бреда».

Эта сцена с описанием забега лошадей в «Фантастической ночи» оглушает нас, и мы отчетливо слышим неистовые крики «бесноватых» болельщиков, пока не переносимся в мысли единственного хладнокровного наблюдателя, невозмутимо стоящего, «как скала среди волн океана». Но в его-то мыслях и душе как раз и нарастает напряжение, а совсем скоро разыграется такой забег эмоций и чувств, от которого у читателя струной натянутся нервы и, как те же лошади, рванутся вперед «голова в голову», опережая друг друга, «ибо чужое возбуждение для равнодушного человека [наблюдателя] самое увлекательное зрелище». Наблюдателем в каждой новелле Цвейг предлагает быть не только себе (об этом мы говорили в главе «Венки соблазнителя»), но и своему читателю.

В основе сюжетов его новелл лежат абсолютно реальные истории, о которых писатель узнавал из венских газет, во время приватных бесед с профессором Фрейдом, от коллег и случайных попутчиков в поезде. Владимир Лидин вспоминал, как однажды стал свидетелем сцены, когда в Гамбурге Цвейг в считаные минуты сумел обратить на себя внимание сразу нескольких дамочек в ресторане, а с одной разговорился по душам: «Полчаса спустя он был уже знаком с этой девушкой, час спустя знал всю ее биографию, находя в обычности этой женской судьбы необычные черты, приукрашенные его фантазией художника. И вместе с тем можно было поразиться, с каким доверием к Цвейгу, которого она совершенно не знала, девушка рассказывала о своей жизни».

Верю, что пересказывать сюжеты новелл Цвейга, сотни раз переизданных в советское и новейшее время, многократно экранизированных в XX и уже в XXI веках, необходимости нет. Многие смотрели три экранизации романа «Нетерпение сердца», экранизации новелл «Жгучая тайна» и «Амок», романов «Кларисса» и «Хмель преображения». Большинство, особенно старшее поколение, читали и перечитывают любимые тексты писателя. К тому же я солидарен с Рихардом Шпехтом, считавшим, что любой, даже самый точный пересказ новелл Цвейга «искажает, уродует основное, смывает фоны и все равно не дает почувствовать “сущности”, заключающейся… в самом развертывании необыкновенного события…».

Прислушаемся к мнению человека, лично знавшего Цвейга, мнению и совету литературоведа, которому писатель поручил составлять критико-биографический очерк к первому русскому собранию сочинений. Следовательно, ни в коем случае не пересказывая сюжеты, постараемся разглядеть в некоторых из них эпизоды, связанные с фактами из биографии писателя или его наблюдениями (описаниями) картин, когда-то окружавших его самого в реальной жизни.

Помните историю, как в июле 1912 года писатель получил анонимное письмо от самодостаточной, независимой, чувственной женщины? Матери больного ребенка Сюзи, стоявшей на грани отчаяния из-за измен мужа, отца своей дочери, которого она вопреки здравому смыслу и логике, несмотря на его праздный образ жизни, эгоизм и безразличие ко всему, продолжала любить. Наверняка вы вспомните и то, что в ресторане «Ридхоф» венский поэт не узнает в ней уже тогда, по-видимому, тайно влюбленную в него Фридерику, что ранее однажды видел на концерте у Жирарди, но, пресыщенный женским вниманием, не заметил. Так вот, душевные терзания своей возлюбленной писатель спустя десять лет (1922) вложит в уста, эмоции, душу, израненное сердце очаровательной «незнакомки» по имени… Фридерика. «Ты не узнал меня в тот раз… Ты посмотрел на меня удивленно и приветливо, и легкая улыбка играла на твоих губах. Ты опять прошел мимо меня и, как в тот раз, тотчас же замедлил шаг, – я дрожала, я блаженствовала, я молилась о том, чтобы ты заговорил со мной».

От ситуации, в которой оказалась Фридерика перед войной (с заботами о больном ребенке, проблемах с мужем, горечью бессонных ночей у детской кроватки), можно провести параллель с сюжетной линией героини «Письма незнакомки». И в том, и в другом случае женщины ради любимого мужчины жертвуют всем. Обе они гордятся самостоятельностью, тем, что не просят отцов своих детей о финансовой, моральной помощи в вопросах воспитания и лечения несчастной бледнолицей крохи. Обе в своей слепой страсти и любви коверкают собственную жизнь и не обретают женского счастья…

«С тобой одним хочу я говорить, впервые сказать тебе все; ты узнаешь всю мою жизнь, всегда принадлежавшую тебе, хотя ты никогда о ней не знал. Но ты узнаешь мою тайну, только если я умру, – чтобы тебе не пришлось отвечать мне, – только если лихорадка, которая сейчас бросает меня то в жар, то в холод, действительно начало конца. Если же мне суждено жить, я разорву это письмо и буду опять молчать, как всегда молчала. Но если ты держишь его в руках, то знай, что в нем умершая рассказывает тебе свою жизнь, свою жизнь, которая была твоей от ее первого до ее последнего сознательного часа. Не бойся моих слов, – мертвая не потребует ничего, ни любви, ни сострадания, ни утешения. Только одного хочу я от тебя, чтобы ты поверил всему, что скажет тебе моя рвущаяся к тебе боль. Поверь всему, только об этом одном прошу я тебя: никто не станет лгать в час смерти своего единственного ребенка»{334}.

До смерти ребенка Фридерики, по счастью, дело не дойдет, и венский педиатр Эмиль Матузиус вытащит Сюзанну буквально с того света. Но смерть мальчика с умными темными глазками, сына несчастной безымянной героини, вполне может являться косвенной отсылкой к убийству (аборту), сделанному французской любовницей писателя Марцеллой. Или любым другим абортам неизвестных нам женщин Цвейга, о которых биографы уже никогда не узнают… Не случайно «Амок», включенный в тот же сборник, «знакомит» читателей, как, впрочем, и самих героев, с темой медицинского прерывания беременности и всей последующей за ней жуткой трагедии – смерти матери и вместе с ней ее ребенка, самоубийства врача, бросившегося на цинковый гроб, в котором находилось тело этой женщины, несчастной замужней леди. Любопытный факт приводит Дональд Пратер, один из биографов Цвейга, взявший однажды у Фридерики интервью, в котором она сказала, что ее муж неоднократно обещал покончить с собой, угрожал застрелиться, если она от него случайно забеременеет…

О его вспыльчивом характере, переменчивом настроении неоднократно свидетельствовала Фридерика: «Печаль и смех чередовались у моего супруга как у ребенка. Если он впадал в душевный кризис, депрессию, то использовал любой повод в качестве предлога для своего гнева». Учитывая его привычку бросаться к столу и составлять прощальные «завещания» (и вообще прощаться с жизнью) по разным поводам (отметим, что именно в «Амоке» приводится мысль: «У человека всегда остается его единственное право – околеть, как ему вздумается… и