этим, уже в самый разгул революционных событий, он горестно писал: «Я был слеп. Я не видел страшной внутренней гнилости России. При Александре III, видно, всё держалось личностью царя. Умер царь, и оказалась в стране гнилая пустышка».

Одинокий и никому не нужный теоретик монархизма печально вспоминает, как много при Царе-Хозяине было светлых и бодрых надежд: «казалось, что воскресала русская духовная сила и ежегодно возрастала русская мощь». И потрясённо завершает эти строки: «И какое страшное крушение!»

…Мы понимаем, что в повествованиях об историческом прошлом могут быть вполне неуместными ни прямые аналогии, ни косвенные сравнения. Но всё же мы решимся на такое. Гибель тихомировского идеала православной народной монархии из сегодняшнего дня нам видится образно перекликающейся с гибелью боевого корабля «Император Александр III» в сражении у Цусимы.

Спущенный на воду в 1901 году и вошедший в строй в 1903 году, в цусимском бою после выхода из строя флагманского броненосца он возглавил боевую колонну и с выдающимся мужеством экипажа вёл бой против подавляющих сил врага. Погиб он 14 мая 1905 (!) года. Из 867 офицеров и матросов не спасся ни один человек.

Одинокий отчаявшийся монархист, издавший в 1905 году свою обречённую на ненужность книгу, и одинокий эсминец в том же самом году, обречённый на неизбежную гибель. Несмотря на внешнюю несравнимость этих событий есть в них трагическая перекличка исторических сюжетов…

А далее общерусский «сюжет», как известно, шёл и того суровей и страшней. Дальше был 1917 год, о котором Бердяев сказал вечные в своей мрачной справедливости слова: «Ни один народ не доходил до такого самоотрицания, как русские».

Самоотрицание во всём – от тысячелетия русской государственности до её героических личностей, и от русской духовности до русской культуры. Эта культура, наращиваемая и оберегаемая Империей и во многом её «необычным императором» Александром III, была сметена, убита и осмеяна. И немногие уцелевшие её носители потрясённо оглядывались на этом пепелище великого прошлого. Слова некоторых из них уцелели и дошли до массового русского читателя. Например, это слова известного художника Евгения Лансере, сказанные уже в 1931 году, далеко от, казалось бы, самых тяжких дней великого перелома: «Всё глубже проникаюсь сознанием, что мы порабощены подонками народа, хамами: грубость, наглость, непонимание и недобросовестность во всём, совершенно невообразимые при других режимах».

Эти одинокие люди с горестью оглядывались вокруг, ища знакомые имена и лица, но чаще всего им откликалась лишь острая горечь утрат. Тот же самый Лансере, вспоминая о брате Николае, погибшем в репрессиях, говорит слова, полные боли и страдания: «Милый и чудный человек, неповинно замученный тысячу раз проклятым режимом, проклятыми “установками” и “директивами” сволочной шайки». Уцелевший от репрессий, проживший немалую часть жизни уже в советское время, художник так и не принял это «самое гуманное общество современности», напоследок отозвавшись о нём с пронзительной безнадёжностью: «…Невероятное оскудение. Конечно, это система – довести всех и всё до нищеты: нищими и голодными удобно управлять. Так всё противно, всё отравлено халтурой, шаблоном, фальшью».

Уважаемый читатель! Не уместно ли нам припомнить отзывы недавних современников Евгения Лансере, тоже замечательных художников Нестерова, Бенуа, Серова и других об Александре III… Там не было ни проклятий, ни даже тени осуждения, там, главным образом, были искреннее уважение и искренняя признательность Государю за его понимание русской культуры и русского искусства. От чего ушла и к чему пришла легкомысленная, легкодумная русская интеллигенция, так жаждавшая «революционных бурь»? Но взыскуемый ею путь вёл ещё дальше, в века XX и XXI. К чему он привёл?

Прошлое и настоящее

Куда мы движемся? Не находимся ли мы в состоянии падения, думая, что поднимаемся?

Ф. Ницше

…Однажды меня очень удивило суждение нашего современника Владимира Панкова об отношении ко времени.

Он утверждал, что оно ярко национально. Что каждый народ относится к жизненному и историческому времени по-своему. Панков заявлял, что «…У русских нет благоговения перед прошлым. Мы плохо его помним и мало знаем. А настоящее же у нас всегда нелюбимо».

Я остановился на этом суждении, поражённый его полным соответствием многим периодам русской истории, а особенно истории XIX столетия. В этот золотой век русской национальной культуры очень многие (а особенно революционная часть общества) явно не дорожили настоящим временем.

И. Панков это уверение подтверждал, говоря, что «русским людям не жалко бесшабашно тратить настоящее, ведь оно лишь ожидание чего-то, что имеет истинную ценность. Грядущее – вот что нам действительно интересно».

Я мысленно согласился с автором, отнеся это осознанное им национальное качество к нашей интеллигенции. У неё ведь настоящее чаще всего и впрямь пренебрежено серьёзным вниманием.

Если в XVIII веке она ждала воплощения вольтерьянских идей, в XIX мечтала о революции, а в XX – о приходе коммунизма, то, очевидно, мысль обозревателя относительно её национальной особенности абсолютно верна.

Не крестьянство, самое громадное русское сословие, оно-то жило сегодняшним днём! И в немалой мере чтило своё прошлое – и семейное, и духовное. Но тут я вспомнил деревенского художника Ефима Честнякова. Этот изумительный крестьянский интеллигент тоже жил именно будущим. Да ещё и совершенно сказочным, ясно отдавая отчёт, что его мир – это не что иное, как мир мечтаний! Вот его, так сказать, «программное заявление», некий девиз всей его жизни: «Гляди вперёд и покажи свои грёзы… И по красоте твоих грёз ты займёшь своё место…»

Можно было восхититься прозорливой глубиной взгляда этого самобытного творца, но можно и понимать, что этот редкостно чуткий знаток крестьянской души в первую очередь (и главным образом!) тоже мечтатель. И именно он и выявляет таковую же, что и у нашей интеллигенции, глубочайшую особенность этого самого трудового сословия России.

Я возвращаюсь к Панкову. И не напрасно. Он в своих рассуждениях приходил к выводу, что Россия – самая мечтающая страна в мире, что: «отечественному фантазёру грезилось царство правды, где властвует не принуждение правителей, не строгость законов, а диктатура Добра обращает общественную жизнь в подлинно соседско-братский союз». Ну, что же, с этим не поспоришь. И сквозь прекраснодушный XIX век, и даже сквозь жесточайший век XX и было-таки пронесено это мечтание (а скорей фантазёрство?) Из сегодняшнего дня Панкову уже легко говорить, что «наш мечтатель брался за самые беспросветные дела – за спасение Человека». Да, эти русские грёзы (и у интеллигента, и у мужика) витали в облаках.

Отсюда и вечные поиски Беловодья? Отсюда ещё и Велимир Хлебников, и Обломов, и Манилов, и отчасти даже и Циолковский, и столь же отчасти Чаянов? Отсюда мечтание о коммунистическом