душевной болью утраты настоящего Царя, подлинного хозяина страны, он говорил: «…Среди мрака, застилающего Россию, от него исходил чистый луч света, послуживший духовному и национальному возрождению. Тринадцать лет яркого света – словно один день между тёмной ночью, между падением и бессилием.

Зачем воздвиг Господь этот яркий свет и прекратил его так скоро на скорбь всему миру? Нам ли это ведать, но благодарение Богу и за этот миг высокого подъёма духа, за это чистое лучезарное царствование…»

Сопоставляя высказывания друзей и соратников Александра III, представляешь его образ в их понимании как спокойно величественный, от природы наделённый патриархальной простотой и искренностью, делавшими его как бы неким «народным царём». Они полагали, что за тринадцать лет его правления Россия авторитетно заявила о себе во внешней политике, вновь войдя в число великих держав. И следующей главной задачей её правительства могла стать углублённая «внутренняя работа» по консолидации русского общества. Наверное, всё это вполне могло быть. Во всяком случае, с этими людьми, прекрасно знавшими как Царя-Хозяина, так и его всероссийское хозяйствование, нужно согласиться в том, что главная мудрость любого державного политика – это способность проводить изменения без разрушений. А этой способностью Александр III обладал.

Однако многие историки и политологи критично замечают, что положительный эффект от обустроительных действий Александра III был недолог, и год его смерти стал ключевым годом подготовки нашей будущей революции.

Это бесспорно, но это же лишь подчёркивает роль личности в истории. И это же позволяет сказать о трагичности судьбы каждого позитивно действующего лидера, против которого всегда оказываются сплочённо действующими радикалы как правого, так и левого флангов общества. В своё время об этом красноречиво сказал Шамиль, вождь восставшего Кавказа: «Что же может построить один человек, когда позади его тысячи разрушителей?» И в этой части нашей книги мы не можем не сказать об этих «разрушителях».

Мы полагаем, что на протяжении всего XIX столетия в русской интеллигенции зрела и укреплялась безусловная и непримиримая враждебность к существующей власти. Она то всплёскивалась, набирая силу, то притихала, но никуда не исчезала, а подспудно проникала во все сферы общества, и даже в сферу церковной духовной жизни. Об этом с глубоким опасением говорил Н. Бердяев в своём исследовании о судьбе нашей страны: «Целое столетие русская интеллигенция жила отрицанием и подрывая основы существования России». Автор этого печального умозаключения говорил об интеллигенции в целом, не делая исключения даже для охранительной её части, для явных и безусловных консерваторов. Он пояснял, что «правая» часть русского общества была плохим материалом для истинного национального здравого консерватизма: «Они всегда были скорей разрушителями, чем охранителями каких-либо ценностей».

Мысль философа и дальше шла таким же безрадостным путём, замечая, что все великие успехи национальной культуры в XIX веке родились в русле имперской системы и, так или иначе, но очень многим обязаны ей.

Но и здесь Бердяев приходит к самому неутешительному выводу, что даже и создавшаяся в этом столетии культура оказывалась направленной против существующего государственного устройства, то есть против Империи. И вся её отрицающая деятельность вела к революционным переменам. Интеллигенция словно не желала понять, что революция – это всего лишь взрыв иррациональных сил, и она неизбежно и неотвратимо ведёт к полному уничтожению прошлого, а в том числе и его культуры.

Что великое и светлое должно было по мысли ниспровергателей прийти на место имперского порядка? На этот вопрос у русской интеллигенции, кажется, никогда не было не только однозначного, но сколько-либо чёткого ответа.

Обращаясь к тем дням, современный политолог М. Баданин оказывается очень близким к наблюдениям Бердяева и к его выводам: «…в русской интеллигенции сложился глубоко пагубный настрой, некая духовная повреждённость, которая выражалась в маниакальном стремлении к разрушениям, к ниспровержению во имя некой великой идеи, которую в полной мере никто из них не смог сформулировать».

Должно быть, среди тогдашней русской интеллигенции было совсем немного людей, понимающих разумную необходимость последовательных эволюционных изменений и высочайшую важность сохранения национального своеобразия и своей духовной независимости. А большинство если напрямую и не участвовало в революционных действиях, то живо сочувствовало им и подспудно нетерпеливо ожидало первых раскатов революционного грома.

Но сторонников мирного развития, наверное, было немного. А одумавшихся, отошедших от революционного безумия и вовсе лишь единицы. (А, может, это был и всего один человек – Л. А. Тихомиров?!)

И, может быть, это и не преувеличение. Ведь этот глубоко раскаявшийся в своём революционном энтузиазме человек в итоге в русском обществе оказался жутко одиноким и даже презираемым немалым числом людей!

Остановим наше внимание на этой нерядовой личности. Лев Александрович Тихомиров – активный участник революционного (народнического) движения, один из авторитетнейших его руководителей, автор знаменитого письма Исполкома императору Александру III. Четыре года Тихомиров отсидел в Петропавловской крепости и отбыл в эмиграцию, где и смог решительно пересмотреть всё содержание и весь смысл своей жизни.

В результате такого глубокого и безжалостного анализа он пришёл к принятию монархизма как самой лучшей государственной системы. В 1888 году ему разрешили возвратиться в Россию, где он и занимался трудами по теоретическому обоснованию монархизма.

Лев Александрович страстно сожалел, что в современной ему России слишком мало подлинных монархистов. К Александру III он имел глубокое уважение, и многие говорили, что этот император является для вчерашнего народника подлинным кумиром, едва не идеалом некоего народного царя. Тихомиров совершенно верил, что при Царе-Славянофиле самодержавие в России укрепится и укрепится её национальное своеобразие и хозяйственная мощь.

Он отнюдь не отождествлял монархический идеал с реалиями русской жизни, но Александра III искренне считал соответствующим своему историческому призванию, желаемому образу русского монарха.

Сам Лев Александрович, кажется, исходил из свойственного простым русским людям подсознательного стремления служить чему-то высшему, вложенному в Человека самим Творцом. И он совершенно верил, что искра этого высшего живёт в царе-Хозяине. И смерть Александра III для Тихомирова стала крушением всех великих надежд, безвременно погасшим светильником благополучия России.

Вглядываясь в людей, пришедших к власти после смерти Александра III, он считал их вполне недостойными своих постов: «Нет ничего гнусней вида нынешнего начальства решительно везде. В администрации, в церкви, в университетах. И глупы, и подло трусливы, и ни искры чувства долга».

Свой главный теоретический труд («Монархическая государственность») он издал в 1905 году, в период уже вполне горестного шатания всего государственного организма России. Очевидно, он хотел верить, что этот труд может стать теоретическим противовесом революционным изданиям. Но «просвещённое» русское общество, уже вполне и всецело увлечённое идеей свержения существующей власти, просто не стало читать его объёмную научную книгу. Просто не приняло её во внимание. Не заметило её.

И сокрушённый