– Я видел короля вчера вечером, – ответил он, – он был уставший и грустный, но ни о каком таком срочном деле не вспоминал.

– Утомили его забавы, – прервал немного издевательски каштелян Черский, Пстроконьский, – хочет развлечься, слушая польские речи, которые понимать не будет.

– Ручаюсь вам, – стал в оборону Тенчинский, который всегда старался заслонить короля, – что он рад бы нашей речи научиться.

– Нет для этого лучшего способа, – добавил Пстроконьский, когда уже входили в залу, – как на польке жениться. Пусть ускорит свадьбу с инфанткой. Probatum est.

Сенаторская зала, довольно обширная, украшенная, казалась грустной и пустой. Пыль лежала на лавках и, несмотря на открытые окна, запах нежилой пустоши, пыли и забвения пронизывал воздух.

Медленно стягивались господа сенаторы, предвидя, что численность будет небольшой. Тихо вошёл маршалок Фирлей и, едва поздоровавшись с теми, которых застал, занял место на стороне первой лавки. Вошёл потом Остафий Волович, каштелян Троцкий, приветствуя Зборовского, который разговаривал ещё с Тенчинским, за ним явился Жалинский, каштелян Гданьский, достаточно покорный и скромный.

Немногих дольше можно было ожидать. Напрасно спрашивали о нескольких, узнав, что их в городе не было.

Важнейших совещаний никто не ждал, а весна вызывала всех на деревню.

Король обычно довольно долго заставлял себя ждать, и в этот раз не ожидали его скоро, собравшись в маленькие кучки, когда Тенчинский, выйдя на минуту, вернулся, объявляя короля.

Отворились широко двери. Генрих шёл, ведя за собой Пибрака, как переводчика, для помощи.

Взгляд на него указывал, что он прибыл с чем-то важным, лицо имел мрачное и торжественное.

Вдобавок необычная одежда обращала взгляды. Весь одетый в чёрное, даже без цепочки на шее, король на спине имел какой-то чёрный тяжёлый плащ, волочащийся за ним, какого никогда не носил.

Едва господа сенаторы заняли места, когда Генрих вынужденным голосом, понурым, начал говорить.

– Я пришёл, господа сенаторы, поделиться с вами своей болью. Дошла до меня от королевы-матери грустная новость, что любимейший брат мой, король Франции, окончил жизнь. Не сомневаюсь, что вы отдадите ему надлежащую честь, потому что Польшу он любил также, как Францию и был ей самым доброжелательным.

Едва задержавшись на минуту, Генрих дал знак Пибраку, чтобы прибыл ему на помощь. Сенаторы поглядывали друг на друга, сидя в молчании, всех их охватила какая-то тревога и беспокойство.

Но Пибрак уже, достав письма из Франции, начал их читать.

Предчувствовали, что король будет, наверное, требовать позволения отъехать для захвата власти, и сенаторы изучали друг друга глазами, пытаясь понять, что делать и как должны отвечать, когда король сам за Пибраком возвысил голос:

Привлекло чрезвычайное, почти неестественное спокойствие и резигнация, с какой начал говорить.

– Я буду вынужден, – сказал он, – направиться во Францию, – это несомненно; между тем, регентство в руках моей матери, в стране царит спокойствие, ничего не угрожает. Поэтому у меня есть время подождать, но обдумайте мой отъезд и решите.

Прежде всего, – добавил он, поворачиваясь к тем, которых особенно желал привлечь на свою сторону, – прежде всего нужно дела этого королевства так устроить, чтобы ему спокойствие и хорошее правление было обеспечено. Это моя обязанность и мы должны срочно этим заняться.

Всё, что он говорил, было таким красивым, рассудительным, таким льстивым, что никто из сенаторов не нашёлся что ответить. Молчали под впечатлением известия, которое их встретило совершенно врасплох, а они были в таком маленьком количестве, что боялись что-либо решать.

Король вздохнул.

– У нас есть время, – повторил он, – ничего туда не гонит, – сказал он после маленькой паузы, – однако же ничего предвидеть невозможно. Для дел моего французского королевства могу стать нужным, поэтому я просил бы вас, чтобы вы ускорили созыв сеймиков и сеймов.

После речи короля царило молчание, шептались, советуясь, кто ответит. Выпало на Зборовского, который начал со слов скорби и сочувствия к королю.

– Милостивый пане, – добавил он, – позволишь, чтобы мы, так неожиданно застигнутые, могли посовещаться. Дело великой важности, нас маленькая кучка, а ответственность лежит важная.

Услышав это, король, как бы рад был освободить себя от дальнейших разбирательств, живо встал и объявил через Пибрака, что оставляет панов сенаторов для дальнейшего обсуждения, что им делать дальше, а сам собрался к выходу.

Собравшиеся паны, в молчании попрощавшись с Генрихом, остались на своих местах, и после его ухода сидели встревоженные, неуверенные, что предпринять, словно молния упала между ними.

На лицах видно было замешательство. Особенно Карнковский, епископ куявский, дрожащий, казался доведённым до отчаяния этой новостью.

Он принадлежал к тем, кто с Тенчинским поддерживали короля и складывали на него самые большие надежды. Сама мысль, что Генрих мог бы уехать, и, пренебрегая польскими делами, посвятить себя Франции, устрашала епископа.

Вскоре после выхода короля приготовились к пылкому диспуту в зале сенаторов, и три часа продолжались разные голоса, нарекания, страхи, прогнозирования, которые тем окончились, с чего начинались; нужно было как можно скорей созывать панов, разослать письма шляхте, собрать народ, чтобы решить, можно ли допустить своему новоизбранному королю выехать во Францию, где мог подвергаться гражданской войне и опасности.

В минуты, когда покрытый траурным плащом король шагал в залу объявить о смерти брата созванному совету, до сих пор сохраняемая тайна о пришедших из Франции новостях дольше уже сохраниться не могла.

Сами французы её выдали.

Охмистр Конецкий, который как раз шёл к инфантке, встретил в коридоре Тенчинского. Бледный и смешанный подкоморий остановил его и шепнул грустную новость.

Конецкий, человек слабый и беспокойный, спросил, поднимая вверх руки:

– Пане граф, а что же будет с инфанткой? С королём? Со свадьбой?

Тенчинский пожал плечами.

– Король во Францию хочет ехать! – ответил он, спешно уходя.

Не в состоянии ни от кого ничего больше узнать, охмистр поспешил наверх к своей госпоже.

Там не знали, не догадывались ещё ни о чём. Доносили только Анне, что вчера несколько послов прибежало из Франции.

Крайчина с Зосей стояли, ожидая принцессу, когда вбежал Конецкий, ломая руки.

– Король французский умер! – воскликнул он. – Новость пришла из Парижа. Наш Генрих, вынужденный или по доброй воле, собирается во Францию.

Он кончил эти слова, когда вошла медленным шагом Анна, побледнела, услышав, что он принёс, и Ласка должна была её поддерживать, потому что боялась, как бы не ослабла.

Принцесса, всегда набожная, едва остыв, с резигнацией встала на колени у кресла, ближе стоящего, и начала молитву за душу умершего. По её примеру пошли все.

Она желала узнать подробности, потому что Конецкий ничего не принёс, кроме известия о смерти. Было некого послать, к кому обратиться за подробностями. Король, слишком занятый собой, об