делать что бы то ни было хоть среди толпы, другие находят, что не следует даже показываться людям. Одни не почитают ни храма, ни алтаря, ни вообще ничего божеского, другие благоговеют перед всякими камнями, кусками дерева, животными. Так и занимающимся вопросами о естестве мира: одним кажется, что сущее едино, другим – что оно беспредельно в своей множественности. Одним кажется, что все вечно движется, другим – что ничто никогда не может двинуться. Одним кажется, что все рождается и погибает, другим – что ничто никогда не может ни родиться ни погибнуть. По поводу их он высказывал еще такое соображение: кто изучает дела человеческие, надеется осуществлять то, чему научится, как для себя, так и для других, для кого захочет. Но думают ли исследователи божеских дел, что они, познав, по каким законам происходят небесные явления, сделают, когда захотят, ветер, дождь, времена года и тому подобное, что им понадобится, или же они ни на что подобное и не надеются, а им кажется достаточным только познать, как совершается каждое явление такого рода? Вот как он говорил о людях, занимающихся этими вопросами, а сам всегда вел беседы о делах человеческих. Он исследовал, что благочестиво и что нечестиво, что прекрасно и что безобразно, что справедливо и что несправедливо, что благоразумие и что неблагоразумие, что храбрость и что трусость, что государство и что государственный муж, что власть над людьми и что человек, способный властвовать над людьми, и так далее. Кто знает это, тот, думал он, человек благородный, а кто не знает, по справедливости заслуживает названия раба»[46].

Такое описание в простом, но приятном стиле Ксенофонта очень любопытно, потому что воскрешает философские и научные головоломки, которые приходилось решать афинянам. Именно они стали причиной бунта Сократа. Слово «бунт» здесь не слишком сильное. Сократа, подавленного, как и всякий добрый гражданин, из-за тягот непрекращающихся войн, политических интриг, экономических трудностей, раздражали детские дискуссии и пустые рассуждения софистов, а также непрошеные гипотезы философов и космологов. Разве не лучше вначале привести в порядок собственный дом и лишь потом рассуждать об устройстве мироздания? Вместо того чтобы пытаться постичь непостижимое, разве не лучше прояснить то, что мы в состоянии контролировать? Мы люди; разве не следует нам прежде всего остального познать самих себя и других людей? Кстати, вспомним историю, рассказанную Аристоксеном Тарентским (IV – 2 до н. э.). Один индийский мудрец встретил Сократа в Афинах и спросил его: «Ты называешь себя философом; чем ты занимаешься?» Сократ ответил, что он изучает человеческое, после чего индус засмеялся и заметил: невозможно понять о человеке ничего, пока не знаешь божественного. Этот анекдот интересен вдвойне, так как он показывает вполне определенный контраст между способами мышления Сократа и индуиста. Кроме того, перед нами один из очень немногих недвусмысленных примеров общения греческих и индуистских философов. Посещение индуистом Египта и Греции вполне правдоподобно.

Возражение индийского философа отчасти попало в диалог Платона «Алкивиад I». Поскольку диалог ведут Сократ и 18-летний Алкивиад, речь, вероятнее всего, идет о 432 г. В третьем и последнем разделе они обсуждают дельфийскую максиму «Познай себя», и Сократ возражает: для того чтобы познать себя, должно думать о своей душе, и особенно о божественной ее части. В заключение он говорит: «Значит, мой милый Алкивиад, и душа, если она хочет познать самое себя, должна заглянуть в душу, особенно же в ту ее часть, в которой заключено достоинство души – мудрость, или же в любой другой предмет, коему душа подобна»[47]. Можно ли считать диалог «Алкивиад I» подлинным? Одни ученые считают его подлинной, но ранней работой, написанной в самом начале IV в. Другие называют его апокрифом, причем Ж. Байдес приводит в качестве доказательства именно этот абзац. Даже если диалог подлинный, чья мысль представлена в нем – Сократа или Платона? Диалог может быть подлинным, однако слова, приписываемые Сократу, являются апокрифом.

Порицание Сократом астрономии, приведенное Ксенофонтом, едва ли поднимается выше уровня старинной американской насмешки: «Люди всегда говорят о погоде, но ничего с ней не делают». Мы снова видим, что Аристофан несправедливо назвал его метеорософистом, ибо Сократа можно считать его полной противоположностью. Особенно хорош конец цитаты из Ксенофонта, приведенной выше; в ней суммируется главная тенденция учения Сократа. Можно перефразировать ее таким образом: «Будем скромнее физиологов и честнее софистов. Знания, которые мы должны стараться приобрести, определяются нашими потребностями, личными и общественными; главное – знать, как жить счастливо и честно и быть хорошими гражданами».

Подобная тенденция подразумевала применение особого метода к людям в целом, равносильного голосу совести у каждого отдельного человека. Нравственность и политику необходимо возводить осторожно на прочном фундаменте. Метафизику следует подчинить этике. Если мы стремимся одержать верх в дискуссии, необходимо обдумывать каждое предложение, определять термины, которыми мы пользуемся, и точно знать, о чем мы говорим. Мы должны классифицировать вещи, с которыми мы имеем дело, то есть мы должны попытаться познать их в отношении к другим вещам; это снова требует описания и определения каждой из них. Далее можно перейти к индукции, то есть к перечислению всех частностей, которые необходимо учитывать, и прийти к логическому выводу. Сократ называл диалектику, которую он использовал, родовспомогательной, в память о профессии своей матери. С помощью хитроумных вопросов он добивался от людей, с которыми беседовал, отказа от их собственных ошибок и признания истины. В разговоре с куртизанкой Феодотой он выражался еще смелее; объясняя ей, «как заводить друзей», он называл себя «сводником». Последний эпизод неплохо иллюстрирует иронию Сократа и его учительское рвение. Более того, он готов был говорить со всеми, кого встречал на улицах или в доме друга; он начинал дискуссию, излагал свои излюбленные идеи и требовал, чтобы собеседники признавали их обоснованность.

Сократ был первым семантиком; он объяснял собеседникам опасность употребления «больших» или абстрактных слов, значения которых они не понимают.

Он считал, что добродетель – во многом вопрос знаний, поэтому ей можно научить. Выдающейся добродетелью он считал сдержанность (умеренность). Его понятие Бога сильно отличалось от абстрактного Ума Анаксагора и довольно близко подходило к нашему понятию провидения. Мы должны заботиться о душе, а благодарить за нее следует божественное провидение; наше осознание этого – вот наше истинное «я». Набожность – одна из главных добродетелей, а одно из первых условий ее – побуждение, стремление к божественному. Таким образом, для Сократа характерна и некоторая доля мистицизма. Кстати, любопытно было бы обсудить веру Сократа в демона (гения, daimonion), который его ведет. Мы бы назвали «демона» божественным вдохновением.