Но я не знала об этом, не знала, что страна двигалась к такому времени, когда только повествование будет поддерживать ее. Наш дом был домом в сказке, но не знал, что это сказка про королевство разочарования. Возможно, если у любого дома убрать передние стены, поднять крышу и увидеть реальную жизнь в нем, те его части, которые не находятся, никогда не были и никогда не будут В Рецессии, те его части, которые являются людьми, пытающимися жить, и добиться большего успеха, и быть лучше, — возможно, тогда каждый дом покажется волшебным. В нашем же доме волшебство было раскалено добела. Мой отец был в огне. Мы знали, что это не было нормально, но «нормальное» Суейны никогда не рассматривали. Каждый человек приноравливается к своему собственному повествованию. Таков мир. В нашем шел дождь, и под самой крышей мой отец не ложился спать, творя стихи. Дождь был большой частью этого. В оставшейся без обложки подержанной книге «Сила и слава»[680] (Книга 1113, Пингвин Классикс, Лондон), которая принадлежала когда-то Айсобел О’Ди, Монастырь Урсулинок, Терлс[681], Грэм Грин говорит, что дождь был похож на занавес, позади которого может произойти почти все, что угодно. И это так. Но если вы не жили в том доме, если день за днем не всматривались в те бледные завесы, не слышали постоянного шепота дождя, который, как вы знаете, не может быть голосами, не может быть душами, пропитанными влагой и призывающими, то вы не сможете понять почти ничего из того, что может произойти.

Мой отец был преисполнен рвения. Это слово — рвение — я никогда не использовала, потому что оно звучит как-то неуместно в обычной жизни. Но так оно и было. Это то, к чему сводится качество мультипликации и фокусировки. И рвение было тем белым огнем, появляющимся и исчезающим на нашей лестнице, рвение было в самых синих на свете глазах и белой рубашке навыпуск, и рвение проводило руками взад и вперед по макушке, и было белым огнем.

Так что некоторым образом не было ничего удивительного в том, что меня разбудил запах дыма.

Огонь горел у меня в глазах, и, включив свет, я различила густое серое облако, поднимавшееся из того огня и распространявшееся под потолком. Я не могла двинуться. Я смотрела на него со своей подушки, пребывая в совершенной неподвижности, — так, возможно, я смотрела бы на Санту, или на Зубную фею, или на Бога, если бы застала кого-нибудь из них врасплох в то время, когда должна была спать. Мне было любопытно, как будет двигаться дым, и под этим я подразумеваю, что и сам он был любопытным — повисел под потолком, рассматривая холодное темное стекло окна в крыше, и скрутился, чтобы отправиться вниз, в комнату. Я вжалась в кровать, дыша в подушку. Я не знала, останется ли дым со мной или пройдет дальше и выйдет под дверь. Я не знала, умерла ли я и, как обещано, уже в Чистилище, только в собственной пижаме.

Больше никто не двигался. Из дома не доносилось ни звука. Значит, огонь был сном, — но только пока я не начала задыхаться.

Дым спустился, вошел в мое горло, застрял в нем и начал жечь, скрыл стены, потолок и окно в крыше. Очертания стали бледными, бесформенными, и вот уже нет никакой комнаты. Есть только дым. В глазах я ощутила острую боль, крепко зажмурилась и натянула на голову пуховое одеяло, удивляясь тому, что должна умереть под ним, а не в реке, как мой брат.

— Эней, — прошептала я, — Эней.

Но Эней не ответил. Дым не спешил. Он дал мне время подумать «Здесь мне будет хорошо», а сам медленно, как и положено дыму, начал пожирать комнату. Он нашел открытые ящики моего комода, нашел мою одежду, нашел мои музыкальные записи, мою коробочку с заколками и щетку для волос. На мгновение я представила, что пол и стены исчезли, и крыша тоже, и моя кровать стоит одна в пламенеющем небе, окруженная огнем. На мгновение я подумала о левитации, о том, что посредством дыма меня вызвали на небо, и вот я уже там, и скоро я услышу голос Преподобного.

И наступил тот прекрасный момент, когда страх исчез. Я была мертва.

И сдвинула пуховое одеяло ниже на дюйм, чтобы лучше слышать Его.

Но дым, который был везде, вошел в меня, и я услышала только собственный вздох, хрип и кашель. Я потянула пуховое одеяло, но оно не сдвинулось с места, и встала с кровати, но только в своем воображении. Я чувствовала, как прошла сквозь дым, выбежала из двери, звала «Папа! Папа!» и разбудила весь дом прежде, чем огонь взял нас всех, — но я отключилась и слишком поздно обнаружила различие между сном, бредом и смертью.

А теперь резкая смена кадра: меня несут вниз по лестнице; руки моего отца; наш дом неузнаваем из-за дыма; в зеркале скачут языки пламени; Бабушка и Мама в ночных рубашках стоят в садике перед домом; «О, Рути!»; Гек лежит на траве и скулит; автомобили и тракторы с включенными фарами; Джимми Мак и Мойра Мак с одеялами; шланг, ведра, беготня; голоса.

Поскольку мы рядом с рекой, поскольку было так сыро, что все пропиталось водой, и дождь полностью владел нашими душами и телами, наш дом не сгорел дотла. А всего лишь тлел.

Причиной огня не была ни Пятидесятница[682], ни рвение. Причина была мирской — пламя занялось из-за дымовой трубы. Огонь проник через старую каменную кладку и в конце концов нашел себе пищу в древних деревянных балках под крышей, но встретил сопротивление со стороны мокрого шифера крыши. Прежде чем пожарная команда из Килраша добралась к нам, огонь успел погаснуть, но раз уж пожарные прибыли, то тщательно залили внутренности дома. Вода даже поднялась по дымовой трубе, капала со стропил. Упрямые черные лужи обосновались на каменных плитах пола, на полках, в чайных чашках, блюдцах и стаканах, на сиденьях наших кожаных кресел и под линолеумом в ванной. Последняя лужа оставалась неделю и высохла только после того, как стало совершенно ясно — с этого времени наш дом будет безнадежно испорчен и покрыт пятнами, а запах огня и воды сохранится на веки веков.

Мама, Бабушка и я пошли к Макам. Мальчики — их было трое — отдали мне свою комнату. Наверное, я все еще была в шоке, все еще не была уверена, что спасена. Я лежала в постели, теплой и продавленной семейством МакИнерни, и в надцатый раз пыталась постичь, почему именно Суейны были избраны для бедствия.

Было бы легче, если бы нас поразила молния. Это имело бы своего рода смысл, позволило бы людям, обладающим особым умом, обрести в древесном угле положительный момент, поскольку таким способом мы были избраны. Было бы легче, если бы я написала «Мой отец возгорелся». Или «Стихотворения взорвались». Или «То, что было у отца в сердце, дошло до точки воспламенения».

Но я знаю, что на самом деле произошло. Я знаю, что это не могло быть простой случайностью.