Через две недели вернулся домой папа, гордый собой, что сумел за несколько месяцев подготовиться к экзамену по основному предмету. Коллекция марок была продана, политические амбиции забыты, сад приведен в идеальное состояние, в своей школе он досыта напреподавался, так что там для него уже не оставалось ничего интересного. И вот он решил подыскать себе новую работу. Как только она найдется, мы сразу туда уедем. Папа надеялся, что предстоящий учебный год станет для него последним на нынешнем месте.

К лету он купил себе лодку «Рана Фиск-17» с двадцатипятисильным навесным мотором «Ямаха». Мы трое — мама, Ингве и я — встречали его на плавучей пристани, когда он в первый раз пришел на ней из Арендала. Он стоял за рулем летящего по волнам катера, и, хотя папа не улыбался и не помахал нам рукой, я понял, как он горд собою.

Он сбросил скорость, и лодка сразу осела в воду и замедлила движение, но этого оказалось недостаточно для того, чтобы она, как он думал, плавно остановилась у причала. Разогнавшаяся лодка налетела на понтон. Он опять включил мотор, подал назад и подошел снова. Он бросил маме швартовый линь, с которым она не знала толком, что делать.

— Хорошо идет? — спросил я.

— Ну да, — сказал он. — Сам, что ли, не видишь!

Он соскочил на причал с красной бензиновой канистрой в руке. Натянул брезент, помедлил секунду, глядя на лодку, затем мы сели в машину и уехали, вел ее папа, хотя машина была мамина.

Когда начался учебный год, он стал брать меня после школы с собой ставить сети, а затем заставлял подниматься ни свет ни заря, чтобы их выбирать. Наскоро съев пару бутербродов, мы оба, хмурые, с заспанными лицами, выходили в темноту, он заводил машину и ехал со мной к плавучему причалу, там было тихо и безлюдно, он снимал с лодки зеленый брезент, заводил мотор и осторожно отчаливал. Я сидел впереди, за ветровым щитом, сжавшись от холода и засунув руки в карманы. Хотя у новой лодки скорость была побольше, чем у старой, до внешней стороны острова мы шли все же полчаса. Папа стоял у руля и сосредоточенно следил, чтобы аккуратно пройти мимо Йерстадхолмена узким проходом, где близко к поверхности торчала скала, на которую он напоролся в прошлом году. Когда мы выходили в пролив, он опускался на сиденье, и мы мчались дальше, подскакивая на волнах, которые бились в пластиковое днище, обдавая нас летящими брызгами. Сети он обыкновенно ставил у самого берега, и моей задачей было стоять на носу и ловить кухтыли — шары, служившие поплавками. Это было трудно, поплавки были скользкие, и, если мне не удавалось поймать шар с первой попытки, папа кричал на меня, чтобы я был повнимательнее, всего-то и надо, что вытащить поплавок! Руки у меня быстро коченели в ледяной воде, а в открытом море в это время всегда дул сильный ветер. Папа, весь растрепанный, с горящими от бешенства глазами, подавал назад и снова возвращался к кухтылю, который я только что упустил, и если мне опять не удавалось его поймать, он ругал меня, я плакал, он еще больше злился, иногда сам выходил на нос, приказав мне занять его место за рулем. «Черт, правь давай к поплавку! — говорил он тогда. — Да к поплавку же, тебе говорят, балбес! Неужели ты вообще ничего не умеешь?» — «Править не так просто!» — мог я сказать на это в ответ. «Не „пьявить“, а „править“! Р-р-р! ПР-Р-РАВИТЬ!» Я плакал и мерз, а папа перегибался через борт и подбирал кухтыль. Мы покачивались на волнах, на горизонте занимался рассвет, и, пока папа вытягивал сеть, полыхавшая в его глазах ярость понемногу угасала, иногда он делал попытку загладить свою вспышку, но было уже поздно — холод пробирал меня не только до костей, но проникал в самую душу; я ненавидел его так, как только можно ненавидеть родного отца, и на обратном пути, когда в белом тазу бились рыбы, между нами висело глухое молчание. Пока он чистил рыбу в прачечной, я собирал учебники и отправлялся навстречу дню, который для моих одноклассников только еще начинался, тогда как для меня он уже давно наступил.

Этой же осенью наконец осуществилась наша мечта создать музыкальную группу. Победило мое название, и мы написали у себя на куртках и ранцах слово «Тромб», а репетировали в новом приходском доме. Договорился об этом Даг Магне, его мать стирала белье в доме одного доктора, который входил в правление общины. Кроме того, Даг Магне был единственным, кто умел играть на гитаре и у кого имелись признаки музыкальных способностей. Он играл на гитаре и пел, я играл на гитаре, Кент Арне — на бас-гитаре, которую ему купила мама. Даг Лотар — на ударных. В этом году нам предстояло выступить в физкультурном зале на заключительном школьном вечере перед Рождеством. Ингве показал мне аккорды к главному хиту группы The Kids — песне «Она влюблена в учителя», и я скрепя сердце согласился на этот отстой, поскольку проще Ингве ничего для нас не нашел, а эту мы хотя бы в состоянии были сыграть. На середине у нашей группы все пошло вразброд, каждый заиграл в каком-то своем темпе, а Кент Арне посреди исполнения вдруг начал настраивать свою бас-гитару; и хотя все, как выяснилось потом, отнеслись к нам более чем критически, причем даже четвероклассники не побоялись высказать свое мнение (и были совершенно правы, мы действительно не умели играть), настроение у нас, когда мы закончили и вышли на школьный двор в драных джинсах, джинсовых куртках и длинных шарфах на шее, все равно было приподнятое. Ведь мы уже шестиклассники, скоро перейдем в школу старшей ступени, и мы играем в рок-группе. Скоро, правда, случился облом: Даг Лотар и Кент Арне больше не захотели с нами играть, но мы с Дагом Магне, временно превратившись в дуэт, все равно разучивали у него дома композиции, слушали музыку, мечтали о будущем прорыве, например на местном фестивале «Сказочная ночь», этим летом он должен был проходить у нас в городе, и на нем могли выступать новые музыкальные группы. Я пошел к Ховарду, который играл в единственной на весь город панк-группе и был на пять лет старше нас, и спросил его, не поможет ли он нам стать участниками. Он сказал, что ничего не обещает, но поговорит с одним человеком, так что посмотрим.

Весной на школьном вечере с участием родителей мы сыграли две вещи. Даг Магне на гитаре, я на барабане, сначала песню, слова к которой написал я сам, — «Дави пижона», а затем «Хулигана» Оге Алексаннерсена. Перед тем как начать, я сказал вступительное слово, чтобы просветить родителей по части панка.

— Среди рабочего класса Англии в последние годы появился совершенно новый тип музыки, — сказал я. — Некоторые из вас, может быть, о нем уже слышали. Это панк. Те, кто играет панк, не стремятся быть виртуозными музыкантами. Это мятежники, взбунтовавшиеся против существующего общества. Они носят кожаные куртки и ремни с заклепками, и у них повсюду торчат булавки. Английская булавка служит у них чем-то вроде символа.

Я окинул горящим взглядом аудиторию, которая состояла из парикмахерш, секретарш, младших медицинских сестер, домработниц и домохозяек. Мне было двенадцать лет, и последние пять лет они каждый год перед началом рождественских и летних каникул слушали, как я что-то говорю им со сцены либо в образе Иосифа из Вифлеема, либо Бургомистра из развивающей игры «Город», и вот сейчас я опять выступал перед ними, на этот раз как член музыкальной группы «Тромб» и пропагандист панк-движения.