Конечно же, мне все высказали по полной программе. И что я много о себе воображаю, думаю, что я умнее всех, что я всегда выпендриваюсь, будто мне нравится что-то особенное, а не то, что всем. Но ведь это было не так, я просто любил хорошую музыку, а не плохую, разве это моя вина? И я все больше расширял свои знания в этой области благодаря Ингве, его музыкальным журналам, которые я изучал вдоль и поперек, и записям, которые он мне ставил. Magazine, The Cure, Stranglers, Simple Minds, Элвис Костелло, Skids, Stiff Little Fingers, XTZ, норвежские группы Kjøtt, Blaupunkt, The Aller Værste!, The Cut, Stavangerensemblet, DePress, Betong Hysteria, Hærværk. Ингве учил меня все новым и новым гитарным аккордам, и, когда он уходил, я брал гитару и, перекинув через плечо ремень его «Фендера» и вооружившись старым черным гибсоновским медиатором, играл, пока его нет. На всякий случай я купил учебник игры на ударных, выстругал две палочки и разложил вокруг себя на полу несколько книг. Та, что слева от меня, изображала хай-хэт, рядом с нею — барабан, а три книжки над ним изображали тамтамы. Единственным, кто участвовал со мной в этих занятиях, был Даг Магне, и с ним мы все больше времени проводили вместе. В основном мы сидели у него в комнате, слушали пластинки и пытались повторять услышанное на его двенадцатиструнной гитаре, но бывало, что он, наоборот, приходил ко мне; у меня в комнате мы читали каждый свою книжку комиксов, так как мамин запрет со временем утратил силу, одновременно слушали кассеты и разговаривали о девочках или о том, как соберем свою музыкальную группу, тратя немало времени на придумывание ее названия. Он хотел, чтобы она называлась «Безымянные ученики Дага Магне», я был за то, чтобы назвать ее «Тромб». Мы сошлись на том, что оба названия по-своему хороши, а окончательное решение можно отложить, пока дело не дойдет до первого выступления.

Так прошла эта зима с нашими первыми классными вечеринками, на которых мы играли в игры с поцелуями, обнимались и тискались, танцевали, топчась в обнимку с девочками, которых, проучившись пять лет в одном классе, знали лучше, чем родных сестер, однако стоило телу Анны Лисбет оказаться в моих объятиях так близко, в голове у меня все взрывалось. Запах ее волос, искрящиеся глаза, которые все так же светились радостью жизни, как раньше, и — ах — ее маленькие груди под тоненькой белой блузкой, какое же это было ФАНТАСТИЧЕСКОЕ ощущение! Совершено новое, прежде неведомое, но, испытав это однажды, я хотел его снова.

Зима прошла, настала весна и принесла с собою свет, все больше растягивая промежуток до наступления ночи, и холодные дожди, от которых оседали и оседали сугробы, чтобы постепенно исчезнуть. В одно такое мартовское утро, с густо нависшими темными тучами и дождем, я, как обычно, вышел на кухню, чтобы позавтракать. Мама уже уехала, у нее была утренняя смена. Радио она оставила невыключенным. Еще не выйдя из спальни, я уже понял, что ночью что-то случилось. Слов было не разобрать, но в голосе диктора звучали необычные, драматические интонации. Я намазал себе бутерброд, положил на него кусочек салями. Налил в стакан молока. Оказывается, в Северном море произошла авария, там перевернулась и ушла под воду нефтяная платформа. За окном по стеклу медленно скатывались дождевые капли. Дождь негромко барабанил по крыше, окутывая дом глухой пеленой. У Густавсена завели машину, зажегся свет перед домом. Произошла страшная катастрофа, много людей числятся пропавшими, никто не знал точную цифру. Когда я через полчаса подошел к «Б-Максу» в сапогах с заправленными туда брюками и в плотно завязанном капюшоне дождевой куртки, там только об этом и было разговоров. У всех был кто-нибудь знакомый, кто знал кого-то, у кого как раз на этой платформе работал отец или брат. Одного звали Александр Хьелланн. Кажется, у платформы подломилась одна из опор. Что это было — блуждающая гигантская волна? Бомба? Ошибка проектировщиков?

На первом уроке учитель начал с разговора об этой аварии, хотя был урок математики. Я подумал, что об этом скажет кристиансаннский дедушка. Он всегда говорил нам, чтобы мы шли в нефтяники — мол, будущее за нефтью. Но с другой стороны звучали иные сигналы: один из репортажей в выпуске новостей начинался с прогноза о том, что нефтехранилища скоро опустеют, что все движется к этому гораздо быстрее, чем думали раньше, и через каких-то двадцать пять лет нефть полностью закончится. Прозвучавшая дата, 2004 год, произвела на меня ошеломляющее впечатление. Это было такое далекое будущее, что казалось чем-то нереальным, а тут вдруг о нем говорят как о конкретном факте, а такое воспринимается уже совершенно иначе, чем когда ты сталкиваешься с чем-то похожим в научной фантастике и в газетах, и это переворачивало все представления: неужели 2004 год и вправду настанет? При нашей жизни? Вдобавок меня встревожил сам тон обозревателя, предрекавший что-то ужасное, меня вообще расстраивала мысль, что чему-то придет конец. Это мне совсем не нравилось, я хотел, чтобы все, что есть, продолжалось и никогда не кончалось. Конец чего бы то ни было меня пугал. Поэтому я надеялся, что Джимми Картер останется на второй президентский срок, а Одвар Нурдли[22] и его Рабочая партия выиграют следующие выборы. Мне нравился Одвар Нурдли, несмотря на его вечно усталый и болезненный вид, и не нравились Могенс Глиструп[23] и Улоф Пальме — в них было что-то угодливое и потому нехорошее, что проглядывало в складках губ и в глазах. То же самое было и у Эйнара Фёрде[24] и Реиульфа Стеена[25], хотя и не в такой степени. Зато мне нравилась Ханна Кванму[26], в отличие от Голды Меир и Менахема Бегина, несмотря на Кэмп-Дэвидское соглашение. Об Анваре Садате трудно было составить себе определенное мнение. Как и о Брежневе, хотя он был для меня явлением иного рода. Глядя, как он стоит в толстой шубе и меховой шапке, с кустистыми бровями над узкими монгольскими глазками на ничего не выражающем лице, и механически машет рукой проходящему внизу параду, в котором одна за другой перед ним проезжают ракетные установки в окружении одинаковых солдат, тысячами марширующих по площади строевым шагом, я не видел в нем человека, это было что-то другое, к чему не знаешь, как относиться.

Нравился ли мне Пер Клеппе[27]? В каком-то смысле да. По крайней мере, я надеялся, что антиинфляционный «пакет Клеппе» оправдает себя на практике.