– Будь ты проклят, – шевелил бескровными губами Мозгалевский.

– Оставьте все эти суеверия, любезный. Честно говоря, я вправе был рассчитывать на благодарность, – ехидным смехом затрясся профессор. – Я открыл перед тобой всю глубину истинного знания, непостижимую самыми великими умами с начала веков. Я был всегда рядом и являлся, стоило лишь тебе пожелать. Я мог бы уничтожить тебя в любую минуту, ибо, переступив порог Мавзолея, ты предал себя моей воле, оставив себе страх и отчаянье. И вот, когда тебе осталось сделать всего один-единственный шаг…

– Шаг? Куда? – словно одурманенный, Мозгалевский робко взглянул на профессора.

– Стать рядом со мной. Обрести власть над миром, временем и пространством. Стереть закабаляющую разум грань между жизнью и смертью, между сном и явью. И тогда не будет ничего невозможного. Не будет мучений, не будет материи, будет лишь дух, сила и свобода.

– И что я должен сделать? Что?! – Мозгалевский вжал голову в плечи, пытаясь укрыться от обжигающего взгляда профессора.

– Убить страх! Убить заблуждения! Убить сомнения! Убить себя!

Мозгалевский очнулся в камере. Голова гудела, сердце сковывала дикая тоска. Он разжал левую руку, на ладони поблескивало старое советское лезвие «Нева». Владимир подошел к окну, пытаясь выхватить аромат засохшей апельсиновой цедры, но ощутил лишь тяжелый запах пыли. Крепко сжав большим и указательным пальцами бритву, он аккуратно приложил ее к сонной артерии, стальная пластина прилипла к шее, обсыпанной капельками пота. Мозгалевский глубоко вздохнул, проигрывая в голове роковое движение руки, вспомнил мать, представил Алену, вспомнил бабушкин сад на берегу Енисея, в котором прошло его летнее детство.

Загрохотала дверь, и ошарашенный Мозгалевский инстинктивно отдернул руку, спрятав лезвие между пальцами.

– На прогулку, – скомандовал выводной.

Прогулочный дворик представлял собой бетонный колодец высотой в три человеческих роста. Сквозь трещины в стене виднелись арматурные жилы, а по периметру нависали клубы колючей проволоки. Посередине дворика возвышался старый разлапистый дуб. Дерево было опилено, обито железным листом и обмотано колючкой. Мозгалевский подошел к дубу, словно здороваясь, прикоснулся к металлическому стволу.

– Аккуратнее, он чужих не любит, – раздался голос в левом от двери углу.

Мозгалевский вздрогнул и обернулся. На корточках, закидывая в чистую высь глаза, сидел арестант, в котором Владимир узнал своего попутчика Васю Воскреса.

– Курить есть? – вор подошел к Мозгалевскому.

– Нет, – Владимир растерянно мотнул головой.

– Жаль, – вор развернулся и постучал в дверь.

– Чего тебе? – раздалось снаружи.

– Старшой, дай сигарету! – требовательно закричал Воскрес.

– Не положено, – проскрипело за дверью.

– Курить дай! – заорал вор. – Тебя мать родила или пидор на этапе вытужил?

Вместо ответа окошечко открылось и тут же захлопнулось. Последовавшие удары в дверь не возымели ни малейшего действия.

– Скоты! – резко успокоившись, вор плюнул под ноги и вернулся к дубу. – А я тебя вспомнил, – всматриваясь в Мозгалевского, проговорил Воскрес. – Мы вместе сюда ехали. Замазурил ты кого-то.

– Было дело, – отрешенно вздохнул Мозгалевский.

– Я когда здесь гуляю, тоже всегда с ним здороваюсь. Ему ведь лет двести. А мне его жалко, мы уедем, а он останется.

– Зачем его колючкой обмотали?

– Чтобы зэки на небо не сбежали, – хмыкнул вор.

– На небо? – переспросил Мозгалевский.

– Они могут, они же психи. Я смотрю, и ты собрался, – Воскрес подмигнул арестанту.

Мозгалевский сжал лезвие, почувствовал боль и тягучую липкость.

– Напомни, как тебя звать? – вор снова присел на корточки, с лукавством взглянув на собеседника.

– Владимир, – ответил тот, почувствовав некий подвох в голосе арестанта.

– А ты, Вова, совсем и не изменился. Я ведь тебя еще в автозаке узнал.

– Мы разве знакомы? – растерянно пробормотал Мозгалевский, без толку копошась в памяти.

– Забыл ты двадцать третью школу и наш 11 «А»? – расплылся улыбкой вор. – Вова, Вова…

– Как это может быть? Ведь столько лет. – Мозгалевский не мог поверить своим глазам: перед ним сидел его некогда лучший друг, взявший на себя то злополучное убийство на школьном дворе.

– Много лет, Володя, очень много, – вздохнул вор. – Мне же тогда пятерку малолетки выписали.

– Но отец обещал, что поможет.

– Да ты сам посуди, кому я тогда был нужен. Батя тебя успокаивал, а ты и успокоился. Тебя ждала Москва, радужные перспективы, МГИМО, карьера, сладостное будущее.

– Если бы я знал, – Мозгалевский проглотил комок.

– Мы знаем то, что хотим знать. Ты не думай, я тебя не упрекаю. Если бы я сам не захотел, то никогда бы не взял на себя твою бакланку. Я благодарен Господу за этот путь и, даже будь моя воля, не поменял бы ничего в своей судьбе.

– Но почему ты потом не связался со мной, не попросил?!

– «Даров не принимай, ибо дары слепыми делают зрячих и искажают слова правды», сказано в Писании. Да и, честно говоря, некогда было. В лагере меня сначала загрузили смотрящим за малолеткой, а когда подняли на взросляк, там уже движения пошли в полный рост. Сел на блатную педаль. В конце срока поломал одного активиста, и местный суд мне еще пятерку докинул. Когда вышел, пацаны потянули в Сургут. Крышевали теневую нефтянку, заправки, «самовары»[19], базы с ГСМкой. А как с чеченцами за сферы влияния воевать начали, так сделали ко мне подход и шапку воровскую надели. Дальше, по ментовской традиции, накидали мне еще пару сроков на одиннадцать лет в общей сложности. Сейчас на четвертую ходку иду, если пятнадцать лет дадут, считай, легко отделался. Но слава Богу за все! Не окажись я здесь, точно убили бы. А так, дети растут, семьи в порядке, остальное – суета.

– Сколько детей? – с завистью спросил Мозгалевский.

– Четверо, правда, все от разных матерей. Но пусть лучше так, чем никак. Я когда первый раз в тюрьму попал, больше всего боялся остаться без детей. Думал, родился бы кто-нибудь, а там и помирать не страшно. А как пошли наследники, словно второе дыхание открылось. И понял я, что в жизни будет все так, как ты захочешь, стоит только правильно попросить.

– У кого просить-то? – обреченно вздохнул Мозгалевский.

– Кто как, а я у Бога прошу. С ним ничего не страшно. Ведь истинная молитва та, которая делает тебя сильнее смерти, побеждает страх и ужас смерти. А если ты не умеешь молиться, то научись плакать. Слезы – это слова, которые слышит Бог. Я ведь знаю, что тебя тревожит. – Вор подошел к Мозгалевскому и взял его руку, сочащуюся кровью.