– Не страшно, – сказала я, – я все равно задержаться не могу. Должна вернуться к ребенку. Это просто добрососедский жест. Вы с отцом не хотите как-нибудь вечером поужинать у меня? По-соседски.

Он улыбнулся, впервые на моей памяти. Улыбка оказалась не очень привлекательной, губ он не разжал. Знал, что зубы у него не в порядке.

– Спасибо, – ответил он, – но мне придется сначала спросить об этом отца. Он не любит засиживаться допоздна.

– Скажите ему, что допоздна засиживаться не придется, – пообещала я. – Вы сможете поесть и сразу уйти. Я не обижусь. Нас будет только трое. Муж сейчас в отъезде.

Вы, наверное, уже встревожились. «Во что я впутался? – должно быть, спрашиваете вы себя. – Как может эта женщина точно помнить обыденный разговор, происходивший три десятка лет назад? И когда она перейдет к сути дела?» Ну так я вам скажу откровенно: что касается диалога, я его выдумываю на ходу. Полагаю, это вполне допустимо, поскольку речь у нас идет о писателе. Мой рассказ не точен в каждой детали, но верен по духу, в этом можете не сомневаться. Я продолжу?

[Молчание.]

Я написала на коробке с печеньями номер моего телефона.

– И уж позвольте мне заодно и имя мое назвать, – сказала я. – На случай, если оно вас интересует. Джулия.

– Джулия. В благорастворении шелков[101].

– Вот именно, – ответила я. О чем он говорит, я ни малейшего понятия не имела.

Он появился, как и обещал, на следующий вечер, но без отца.

– Отец не очень хорошо себя чувствует, – сказал он. – Принял аспирин и лег спать.

Мы поели на кухне, он и я, Крисси сидела у меня на коленях.

– Поздоровайся с дядей, – сказала я Крисси.

Однако она никаких дел с чужим мужчиной иметь не желала. Когда что-нибудь заваривается, ребенок понимает это мгновенно. Он такие вещи нюхом чует.

На самом деле Крисси Джон не понравился ни тогда, ни потом. В раннем детстве она была светленькой, голубоглазой, похожей на отца и совершенно не похожей на меня. Я вам потом покажу фотографию. Я иногда думала, что, раз у нее нет сходства со мной, она и любить меня никогда не будет. Странно. Именно я ходила за ней, занималась домашним хозяйством и тем не менее была, в сравнении с Марком, незваной гостьей, темной и странной.

Дядя. Так я называла Джона при ребенке. И впоследствии пожалела об этом. Есть что-то низкое в стремлении выдать любовника за члена семьи.

Так или иначе, мы ели, разговаривали, однако энергия, возбуждение покидали меня, я выдыхалась. Если оставить в стороне случай с оберточной бумагой, который я могла истолковать и неверно, все попытки завязать знакомство исходили от меня, и я же пригласила его в гости. «Ну и хватит, – говорила я себе. – Теперь его черед, пусть сам пуговку в петельку вставляет – или не вставляет». Так сказать.

Правда-то состоит в том, что в соблазнительницы я ну никак не годилась. Мне даже слово это, с его намеком на кружевное белье и французские духи, не нравилось. Чтобы не впасть ненароком в роль соблазнительницы, я и приодеваться к ужину не стала. На мне была та же белая хлопковая блузка и зеленые териленовые брюки (да, представьте себе, териленовые), в которых я ходила утром в супермаркет.

Не улыбайтесь. Я очень хорошо понимаю, что вела себя как книжный персонаж – какая-нибудь высоконравственная девица из, ну, скажем, Генри Джеймса, решившая, вопреки ее лучшим инстинктам, быть современной. В частности, еще и потому, что женщины моего круга, жены коллег Марка, обращались за наставлениями не к Генри Джеймсу или Джордж Элиот, а к журналам – «Вог», «Мари Клэр» или «Прекрасной леди». Но с другой стороны, для чего же и нужны книги, как не для того, чтобы изменять нашу жизнь? Если бы вы не верили в значение книг, разве поехали бы, чтобы выслушать мой рассказ о Джоне, аж в Кингстон?

Нет. Не поехал бы.

То-то и оно. Собственно, и Джона большим франтом никто не называл бы. Одни хорошие брюки, три белые рубашки, одна пара обуви: истинное дитя Депрессии. Но позвольте мне вернуться к моему рассказу.

На ужин я в тот раз приготовила лазанью. Гороховый суп, лазанья, мороженое: вот и все меню, достаточно легкое для двухлетнего ребенка. Лазанья, правда, получилась у меня сыроватой, потому что я использовала домашний сыр вместо рикотты. Я могла, конечно, съездить в магазин и второй раз, рикотту купить, но не сделала этого – из принципа, точно так же, как и переодеваться не стала, тоже из принципа.

О чем мы разговаривали за ужином? Да, собственно, ни о чем. Я занималась тем, что кормила Крисси, – не хотела, чтобы она почувствовала себя отодвинутой в сторонку. А Джон, как вы наверняка знаете, великим говоруном не был.

Нет, не знаю. Никогда его вживе не видел.

Не видели? Вы меня удивляете.

Да просто я никогда не пытался с ним встретиться. Никогда не посылал ему писем. Решил, что мне лучше обойтись без каких-либо обязательств перед ним. Тогда я буду волен написать то, что сочту нужным.

Но меня-то вы разыскали. Вы хотите написать о нем книгу, но предпочли с ним не встречаться. Писать вы будете не обо мне, однако меня о встрече попросили. Как вы это объясните?

Вы сыграли в его жизни определенную роль, были важны для него.

Откуда вам это известно?

Я лишь повторяю то, что говорил он сам, и не один раз. Не мне, другим людям.

Так он говорил, что я сыграла в его жизни важную роль? Удивительно. Что же, спасибо ему. Не за то, что он так думал, – согласна, я оказала на его жизнь немалое воздействие, – но за то, что говорил об этом другим.

Позвольте мне кое в чем признаться. Получив первое ваше письмо, я почти уж решила, что разговаривать с вами не стану. Решила, что вы охотник за сплетнями, ищейка из университетских, разжившаяся где-то списком женщин Джона и перебирающая их в надежде откопать какую-нибудь грязцу.

Невысокого же вы мнения об ученых-исследователях.

Нет, не высокого. Потому я и пытаюсь дать вам понять, что не принадлежу к числу его побед. Уж если на то пошло, это он был моей победой. Но скажите – мне интересно, – кому он говорил, что я была важна для него?

Многим. Писал об этом в письмах.