руки, на ноги, на грудь, нажим мужского взгляда – иногда мягкий, иногда не очень. Вам не понять, о чем я говорю, но любая женщина поняла бы меня сразу. Так вот, в случае этого мужчины нажим отсутствовал. Какой бы то ни было.

Ну а в один прекрасный день все переменилось. Я стояла у стеллажа с канцелярскими товарами. Рождество было уже не за горами, вот я и выбирала бумагу, в которую стану заворачивать подарки, – знаете, с веселыми рождественскими мотивами: свечи, елки, северные олени. И рулон такой бумаги выскользнул у меня из рук, и я, наклонившись, чтобы поднять его, зацепила другой, и он тоже упал. Мужской голос произнес за моей спиной: «Я подниму». Принадлежал он, разумеется, вашему герою, Джону Кутзее. Он поднял оба рулона, довольно длинных, с метр примерно, и протянул их мне и, протягивая, надавил ими, нарочно или нет, я и сейчас сказать не могу, на мою грудь. Секунду-другую можно было всерьез утверждать, что его рука тискает меня – с помощью рулонов.

Безобразие, конечно. Но в то же время – ничего особенного. Я постаралась никак на него не отреагировать: не потупилась, не покраснела и уж определенно не улыбнулась. Сказала самым безразличным тоном: «Спасибо», отвернулась и снова занялась моим делом.

И тем не менее мы вступили в личный контакт – притворяться, что ничего не произошло, было глупо. Забуду ли я о нем понемногу, затеряется ли он среди других личных переживаний – это могло показать только время. Однако и проигнорировать неожиданный и столь интимный тычок было непросто. На самом деле я зашла так далеко, что, вернувшись домой, приподняла лифчик и осмотрела ту из грудей, которая этот тычок получила. Никакого следа на ней, разумеется, не осталось. Грудь как грудь, ни в чем не повинная грудь молодой женщины.

Затем, пару дней спустя, я ехала по Токаи-роуд домой и увидела, как он, мистер Тычок, топает с покупками по тротуару. И, не задумываясь, остановила машину и предложила его подвезти (вы слишком молоды и не помните, но в те дни еще было принято делать такие предложения).

Токаи семидесятых был пригородом, устремленным, как это теперь называется, вверх. Земля там стоила недешево, однако на ней вырастало множество новых зданий. Но дом, где жил Джон, принадлежал эпохе более ранней. Он был одним из коттеджей, в которых, когда на месте Токаи еще расстилались обрабатываемые земли, обитали сельские рабочие. Конечно, к нему подвели электричество, воду и канализацию, но как жилье он остался довольно примитивным. Я высадила моего пассажира у ворот, в дом он меня не пригласил.

Прошло какое-то время. Однажды, проезжая мимо этого дома по Токаи-роуд – большой, оживленной улице, – я снова увидела его. Он стоял в кузове пикапа, перебрасывая лопатой песок в тачку. На нем были шорты, тело его показалось мне бледным и не особенно сильным, но с задачей своей он, похоже, справлялся.

Картина была странноватая, поскольку в те дни увидеть белого мужчину, занятого физическим трудом, выполняющего неквалифицированную работу, доводилось редко. «Кафрская работа» – так ее обычно именовали, работа, за выполнение которой ты просто платил деньги. Ничего особенно постыдного в том, чтобы орудовать на глазах у всех лопатой, не было, но и похвального тоже. Понимаете?

Вы просили меня рассказать о Джоне, каким он был в то время, однако я не смогу нарисовать его портрет, обойдясь без всякого фона, просто вам тогда не удастся понять некоторые вещи.

Понимаю. То есть, я хотел сказать, меня это устраивает.

Я проехала, как уже было сказано, мимо, не притормозив, не помахав ему. Тем и тогда все могло бы и закончиться, все, что нас связало, и вы бы сейчас не разговаривали со мной, а находились бы в какой-то другой стране и слушали болтовню какой-то другой женщины. Однако я подумала-подумала да и развернула машину.

– Здравствуйте, чем это вы занимаетесь? – окликнула я его.

– Песок пересыпаю, как видите, – ответил он.

– Но зачем?

– Строительные работы. Не желаете взглянуть? – Он спрыгнул из кузова на землю.

– Не сейчас, – сказала я. – Как-нибудь в другой раз. Это ваш пикап?

– Да.

– Значит, ходить по магазинам пешком вам не обязательно. Вы можете их объезжать.

– Да. – Он помолчал и спросил: – Вы в этих местах живете?

– Там, дальше, – ответила я. – За Констанциабергом. В буше.

Это была шутка из тех, какими обменивались в те времена белые южноафриканцы. Потому что, разумеется, ни в каком буше я жить не могла. В буше, в настоящем буше, жили только черные. Из сказанного мной он должен был заключить, что живу я в одном из новых районов, которые выросли на месте древнего буша, покрывавшего некогда Капский полуостров.

– Ну ладно, не буду вас отвлекать, – сказала я. – А что вы строите?

– Я не строю, просто бетонирую, – ответил он. – Для строительства я умом не вышел.

Последнее я сочла шуткой, которой он ответил на мою. Потому что, если он не богат, не красив, не привлекателен – а тогда все именно так и было, – да к тому же еще и не умен, то каким же ему остается быть? Нет, разумеется, он просто обязан быть умным. Да он и выглядел умным – как выглядят умными ученые, всю жизнь горбившиеся над микроскопами: одним из тех обладателей узкого, близорукого ума, которым так к лицу очки в роговой оправе.

Вам придется поверить мне, когда я скажу, что у меня и в мыслях – в мыслях не было флиртовать с этим мужчиной. Потому что ну никаким сексуальным обаянием он не отличался. Его словно обрызгали с головы до пят какой-то нейтрализующей жидкостью, стерилизующей даже. Конечно, он был повинен в том, что ткнул меня в грудь рулоном рождественской бумаги: я этого не забыла, и грудь моя тоже. Но к тому времени я уже говорила себе: десять к одному, это было не чем иным, как следствием неуклюжести, абсолютно случайным поступком, совершить который мог только Schlemiel[99].

Так почему же я передумала? Почему вернулась? Ответить на этот вопрос непросто. Если существует такая вещь, как привязанность к человеку, так я не уверена, что вообще как-либо привязалась к Джону, а если и привязалась, то ненадолго. Привязаться к Джону – это казалось делом не из легких, все его отношение к миру было слишком подозрительным, слишком настороженным для этого. Полагаю, когда он был маленьким, мать Джона питала к нему привязанность, любила его, потому что для этого матери и существуют. Но представить себе кого-то еще,