ВРЕМЯ

Есть такая вещь на свете,

У которой нет начала,

Нет конца и середины.

И все люди на планете,

Вспомнив эту вещь плохую,

Начинают торопиться,

И в надежде обмануть

Непослушную ту вещь,

Хотят вечностью накрыться,

Но увы, попытки тщетны,

Времени хоть нет конца,

Долго биться не умеют

Очерствевшие сердца.

Ух, словно бы ветром нездешним повеяло: вот вам и личная интонация и преодоленная концептуализация реальности (что это значит: «Долго биться не умеют / Очерствевшие сердца»?). Попробуем воспроизвести мысленно все оттенки эмоций отвергнутого Евгения Поповцева при чтении стихов премиальных победителей и победительниц. Таких, например:

возьми меня с собой не пожалеешь

превозмогу и весело и тихо

и ночью буду х… тебе сосать

кидать ножи и говорила штуки

«Эвона, братаны, дак я ж тоже так могу, я просто, блин, не думал, что вам про это нужно», – возопиет в пустыне отвергнутый конкурсант, да поздно. Странная премия, нечего сказать, – как если бы нам всем, поголовно, предложили участвовать в конкурсе невыявленных фортепьянных дарований. Попробуем все гуртом, авось кто-нибудь там решит, что сейчас наиболее актуальным направлением в пианизме постепенно становится неритмичное отбивание дроби пальцами по рояльной деке при сопутствующем беспорядочном нажатии педалей. Победим?

Еще более странно – пытаться, как это и сделано в предисловии к сборнику «Плотность ожиданий», пополнить за счет лауреатов «Дебюта» список поэтов-профессионалов. Предисловие это завершается характерной фразой-приговором: «В целом результаты первого присуждения премии “Дебют”, особенно в области поэзии, – редкая удача». Спрашивается, для кого? Для создателей новых канонических схем развития поэзии – возможно, для самой же поэзии – ох, сомневаюсь…

Итак, мы с Д. Кузьминым вполне сходимся в том, что после довольно продолжительного периода сомнений в подлинности ортодоксальных, как бы заранее гарантированных поэтических языков, наступает время возвращения в поэзию личностной интонации, непосредственного, индивидуального, ответственного высказывания[519]. Однако в моем понимании подобное противопоставление двух стилистик, двух поэтических установок вовсе не означает прямолинейного сталкивания «традиций» с «новаторством» и тем более – «реакционных» поэтик с «актуальными». Для кого-то из молодых подобное двойное отрицание (сначала «обычной» поэзии, а затем и ее когдатошнего вышучивания концептуалистами) является органичным – и ради бога. Для поэтов же старших поколений ситуация вполне может выглядеть и иначе. Два минуса дают плюс, традиционные стратегии поэтического высказывания именно сегодня обретают второе дыхание, предоставляют автору новые возможности. В таком случае – нечего заниматься искусственными изысками, надо иметь мужество, не задаваясь проклятыми журденовскими вопросами, просто говорить прозой (то есть стихами, разумеется), не добираться из Коньково в Быково через Ориноко. Что – Инне Лиснянской преодоление поэтики Кибирова имитировать? Или каяться публично, что печаталась в советское время не только в «МетрОполе»?

Главное же состоит в том, что сами по себе ничего не гарантируют ни «постконцептуалистская» стратегия двойного отрицания, ни установка на новую-старую архаику. Все, как всегда, зависит от индивидуальных родимых пятен творчества, а не от принадлежности к клану и школе. Потому-то я убежден, что «традиционалист» Татьяна Бек – хороший поэт (как бы ни возмущался Д. Кузьмин положительными отзывами Игоря Шайтанова о ее стихах), а Е. Костылева – ну ровно-таки никакой, пусть у нее и светят во лбу все путеводные звезды постконцептуализма. И наоборот, опубликованные недавно в «Литературке» традиционно «гладкие» стихи А. Дементьева под скромным титлом «Помогите президенту» – просто смехотворны, позорны. Такого даже в брежневские времена Чаковский не печатал – должно быть, передавал в дружественный журнал «Корея» с заменой всех «Леонид Ильичей» на «Ким Ирсенычей» (цитировать просто не решаюсь, это похлеще песен Шиша Брянского).

Последнее. Резкое столкновение поколений в оценках современной поэзии – штука привычная. Важно до конца прояснить подоплеку происходящих баталий. Условные «молодые» упрекают столь же условных «старших» за ностальгию по советским временам. Обращаясь к последним, И. Кукулин со снисходительным пониманием пишет, что «многие из них занимали при советской власти социально относительно признанное и относительно устойчивое положение ‹…› и наступившие перемены стали крушением этого положения»[520]. Конечно, бывает и так, но все реже, поверьте, господа нонконформисты, – вы хоть на календарь-то взгляните! И успокойтесь насчет тех, кому за сорок, не подозревайте в них ностальгии по якобы утраченным постам и ролям. А то, не ровен час, вы сами рискуете предстать людьми чрезмерно озабоченными, суетливыми и бьющимися как раз за то самое, в чем упрекаете других. Меньше политики (пусть даже – литературной), больше взвешенной и умной полемики: не о словах и понятиях, но о стихах и поэтах – плохих, хороших и разных. Ну так что там у нас с постконцептуализмом?

P. S. Статья была написана за несколько недель до бури в стакане воды, спровоцированной опусом Д. Ольшанского «Как я стал черносотенцем». Волею формальной логики у нас оказались отчасти общие оппоненты. Надо ли объяснять, что моя полемика иных точек пересечения с выходками Ольшанского не имеет.

Просто сложно просто («Разгерметизация» поэзии как литературный факт)[521]

В 1988 году на первых мандельштамовских чтениях известный филолог-нонконформист вдруг заявил, что отказывается от доклада, поскольку стихи Мандельштама больше не «ворованный воздух». Двойственность перестроечной эйфории обозначилась. Вроде бы – минута вольности святой: Лидия Яковлевна Гинзбург с кафедры спокойным и твердым голосом разбирает «За то, что я руки твои не сумел удержать…», а как жалок ископаемый В. Р. Щербина, что-то вяло бубнящий о «сложных взаимоотношениях» поэта с советской действительностью! И вот – неожиданная ламентация перед лицом наступающей трудной свободы: как же так, неужели всякий профан теперь сможет читать Мандельштама, судить да рядить о его стихах, без оглядки на опыт тех, кто годами в тайных кельях штудировал запретные строки? Ностальгия по несвободе, по кухонной вольнице задушевных полудозволенных бесед, тесно сомкнувшихся с опальной филологией…

Не подобную ли эмоциональную подоплеку имеют и многие нынешние споры о стихах и поэтах? Стандартная претензия приверженцев тотального андеграунда и «актуального поиска» к поэзии, скажем так, формально более умеренной состоит в том, что последняя, дескать, слишком «тривиальна» – и этим не отличается от поточной «подцензурной» продукции советских времен. У этой логики есть исторический резон. В эпоху, когда насаждалась понятная «широким читательским массам» стилистика Прокофьева, Грибачева и Исаева, поэзия неподцензурная, та, что в стол, сознательно стремилась к герметичности высказывания – была рассчитана на немногих посвященных. Правда и то, что простота бывает хуже воровства: книготорговцы говорят, в последние годы наибольшим спросом у массового читателя пользуется даже не Асадов, а…