поэтов «неоакмеистической» ориентации – старшее поколение «Московского времени»; авторов «петербургской ноты» и т. д. и т. п.?). Можно говорить также о сомнительности терминов, созданных на основе ранее существовавших понятий с префиксами типа «пост-», «мета-» и др. (ср. «постреализм», «постпостмодернизм» и даже «трансметареализм»). Однако главный повод для разговора – вовсе не схематизм или нечеткость терминов.

Заставляет задуматься, повторюсь, не подход Д. Кузьмина как таковой, но сами способы его провозглашения и утверждения. Вот в финале эссе, опубликованного в «Арионе», критик миролюбиво признает, что «существующее в сегодняшнем поэтическом пространстве многоголосие позволяет всякому автору ‹…› двигаться своим курсом, выбирать собственную систему ориентиров и иерархию авторитетов. Течение, обозначенное мной в этой статье как постконцептуализм, – это только одна из возможностей развития современного русского стиха, и трудно себе представить, чтобы эта возможность возобладала над другими». Тут бы и раскланяться да поблагодарить нашего критика за терпимость и широту взглядов. Однако в статье из «Нового литературного обозрения» тон совершенно иной: «Тот круг проблем, с которым работают поэты-концептуалисты, и тот арсенал средств, который они при этом используют, дает, как представляется, основания говорить о постконцептуалистском каноне (выделено автором. – Д. Б.) в русской поэзии рубежа ХХ-XXI веков».

Более того, именно в этой (вроде бы по самому своему жанру претендующей на академическую беспристрастность и объективность) статье Д. Кузьмин наиболее откровенно обозначает резкую полемичность своей позиции. Он не просто исследует проблему, но вступает в решительный бой со сторонниками «устаревших» концепций, продолжающих удерживать бразды управления литературой. Вот образчики этой смеси из литературоведения и директив о взятии под контроль мостов, банков и почтовых отделений в момент начала вооруженного восстания.

«Во всякую эпоху есть тип или типы письма, которым привилегированные литературные институции данной эпохи (для России, как правило, синклит ведущих журналов) делегируют статус основных, по умолчанию предстательствующих за “литературу вообще”». И далее: «редукция понятия “современный стиль” к понятию “стиль, распространенный в настоящее время” оказывается чрезвычайно удобным для сторонников инерционных консервативных поэтик, поскольку позволяет умозаключать от преимущественной заполненности (так у автора. – Д. Б.) страниц “толстых журналов” грамотной, культурной, аккуратной, ни на шаг не отходящей от языковой и просодической нормы поэтической продукцией – к выводу о том, что именно такая поэзия и является основой сегодняшнего поэтического космоса». В самом начале статьи Д. Кузьмин высказывается весьма недвусмысленно: «По-прежнему все хотят знать, кто у нас главный поэт, а не какова у нас структура поэтического пространства». «Все» – это, конечно, «сторонники консервативных поэтик», засевшие в толстых журналах, до сих пор не сдавшие прежних, советских по происхождению, властных позиций. Так академическая полемика об эволюции русской поэзии вдруг оказывается замещенной если не сводками с поля сражения, то по крайней мере предвыборной борьбой за электорат. Подобные проговорки выглядят по меньшей мере комично: ведь именно Д. Кузьмин пытается убедить читателя в том, что объективно существует общепринятая «обойма» «главных поэтов», из статьи в статью настойчиво повторяет одни и те же имена (многие из которых мне, кстати, вполне симпатичны)!

Можно было бы спросить просто, по-товарищески: Дима, дорогой, где это вы увидели гнет власти роковой, узурпированной толстыми журналами? Мне уже приходилось писать о том, что журнальная эпоха для русской литературы давно позади, по душе это кому-нибудь или нет. Продолжалась она, надо сказать, целых полтора столетия, этак с 1834-го (основание Александром Смирдиным «Библиотеки для чтения», первого поистине толстого журнала) до начала 1990-х (лавинообразный рост популярности и доступности интернета). Журналы утратили монополию, тиражи упали; юношам, обдумывающим житье профессионального литератора, теперь не обязательно обивать пороги «Сибирских огней», «Урала» или «Дружбы народов» – можно просто вывесить тексты в Сети или поискать спонсора для издания книги, что многие и делают. И наоборот, пресса переполнена ламентациями недавних законодателей мод, сотрудников толстых журналов, сетующих на горести постперестроечной жизни: где же главенство журналов, как без них выживут устои русской литературы? Не могу не сказать, что подобные жалобы ни в малой мере не трогают мое жестокое сердце. Суровая правда: никто тебя больше не накормит только за то, что ты весь как есть устой родной словесности. Потому-то успех ждет не жалобщиков, не просителей и уж никак не ниспровергателей мнимых авторитетов, но деятелей, неутомимых литературных муравьев, трудятся ли они в журналах или на сайтах.

Конечно, взаимодействие журнальной и нежурнальной словесности – вещь непростая, но конкуренция между ними больше никогда не будет описываться в советских категориях подчинения и власти. Ни одна из литературных платформ (надеюсь!) не будет освящена монопольной поддержкой партии, правительства и Центробанка, равно как ни одну из поэтик невозможно будет публично заклеймить как реакционную, инерционную и т. д.

Однако вернемся к поэзии. В том-то и дело, что Д. Кузьмин провозглашает не только и не столько перспективность постконцептуализма, сколько лидирующую роль некоторых конкретных поэтов-«постконцептуалистов», принадлежащих к «молодому поколению», то есть делает именно то, чем попрекает оппонентов, – процитируем еще раз – пытается выяснить «кто у нас главный поэт», а не только «какова у нас структура поэтического пространства». Помните, как заклинал публику рассказчик романа про мастерские и сны Веры Павловны? Дескать, их мало покамест, новых людей, но бди, проницательный читатель, число их умножится, и тогда… Тогда даже и Рахметовых будет больше, а нынче-то ровным числом восемь и есть. Почему восемь? Все претензии по смете к Николай Гаврилычу… Снова процитируем Д. Кузьмина: «Авторы-концептуалисты не слишком многочисленны: кроме уже упомянутых (Воденников, Соколов, Медведев, Давыдов, Денисов, Суховей, Скворцов, Костылева), можно, не без оговорок, назвать еще Софью Купряшину, Ивана Марковского ‹…› Между тем, постконцептуалистские веяния ‹…› втягивают в свою орбиту ‹…› почти всех ведущих поэтов младшего поколения (! – Д. Б.): Станислава Львовского, Полину Барскову, Марию Степанову, Кирилла Решетникова, Александра Анашевича и др.».

Получается, что именно постконцептуализм служит гарантированным патентом на благородство. В одном постконцептуалистском флаконе оказываются действительно яркий и интересный Дмитрий Воденников и Костылева, привлекательный для многих Данила Давыдов и… читатель сам может выбрать имя по собственному вкусу, вернее то, каковое по вкусу ему никак не приходится. Это в духе Д. Кузьмина, монтирующего такие вот обоймы: «Как Барскова отдаленно напоминает Рейна, так Чепелев – Бродского. Ритмически это такой Бродский в квадрате» (?? – Д. Б.).

В подобного рода выкладках неизбежно смешиваются две разные материи: непредубежденный позитивизм и пристрастная симпатия, т. е. «научная» объективность (исключающая, естественно, какую бы то ни было оценочность) и критический темперамент (разумеется, немыслимый без личной приязни, «раскручивания» своих и т. д.) Ну нравится нашему критику поэт Львовский – и ради бога (не первый уж год!), но при чем тут, извините, «литература победившего постконцептуализма»? Мне вот, может, по душе стихи ныне покойного Виктора