Застучали комья земли по крышке гроба: сначала громко, потомтише, потом вовсе неслышно, и скоро могилка была засыпана вся.

Все подходили, кланялись в пояс, отведывали кутьи.Баламучиху просто-таки из стороны в сторону поводило от злости: ей-то теперьприблизиться к угощенью было никак невозможно! Только и оставалось, что,согнувшись в три погибели за потемнелым от дождей, покосившимся крестом надальней могилке, смотреть, как расходится народ.

Скоро над влажным холмиком остались трое: отец, брат исестра упокойницы. Девочка тихо плакала, брат был мрачен; старик – и тогомрачнее, едва на ногах держался, хотя весь обряд вынес спокойно. В последнийраз припав к могилке, наконец ушли и Меншиковы. Теперь можно было и Баламучихевыбираться из своего укрытия. Она решила все-таки пойти на поминки: упуститьдаровое угощение, а главное, еще одну возможность позлорадствовать, было свышеее сил.

Дождавшись, пока отдалились на приличное расстояниеМеншиковы и еще один какой-то задержавшийся на кладбище человек (Баламучихапрежде видела его в Березове, хотя он был не здешний, а, по слухам, подручныйкакого-то промышленника, жившего в тайге), старуха засеменила было меж могил,как вдруг дробный топот заставил ее оглянуться и замереть…

От околицы, по вытоптанному выгону, бежало стадо оленей.Неслись как угорелые, однако ж, чем ближе подбегали к погосту, тем медленнеепередвигали проворными ногами, тише били в землю копытами. И вот они вступилина кладбище. Чудилось, серая река ручейками растекается меж землянымихолмиками.

– Кыш! Кыш! – всплеснула руками Баламучиха, да осеклась:олени не топтали могил, не валили крестов – бродили туда-сюда, словно врастерянности, изредка озираясь на своего вожака, который сразу подошел ксвежезасыпанному холмику, где упокоилась новопреставленная раба божия Мария, истал там, вытянув голову, увенчанную короною великолепных рогов.

Ноздри его вздрагивали, бархатистые губы чуть касались сыройземли. Казалось, он трепетно ищет что-то: пытается почуять чей-то запах,услышать чей-то зов…

Олени притихли, остановились – смотрели на своего вожака: увсех морды вытянуты, глаза полузакрыты, ноздри дрожат…

И вдруг волнение охватило их – всех разом. Дрожь прошла посерым телам, глаза исполнились ужаса!

Вожак-олень гневно ударил в землю копытом, вскинул гордуюголову, издал короткий призывный клич.

Наклонил голову набок, словно прислушиваясь, – но никто неотозвался… Протяжный, мучительный рев огласил округу, вожак-олень пал наколени, положил тяжелую голову на могильный холм, а из прекрасных, зеркальныхглаз его медленно выкатилась тяжелая, прозрачная слеза.

Баламучиха содрогнулась. Пусть не душа у нее была, адушонка, но все ж вещая, и происходящее заставило ее исполниться трепетногоужаса. Все, что она видела, было необъяснимым, пугающим – и надрывалостарческое сердце, которое, чудилось, уже ничто не могло уязвить. Ноги у нееподгибались, однако она, чуть ли не волоком, все же выволокла себя с кладбища,благо олени не обратили на нее ни малого внимания.

Оказавшись от них подальше, подобрала подол, изготовясьринуться прочь как можно скорее, но напоследок все же оглянулась.

Олени сгрудились вокруг могилки Марии Меншиковой и тихо,бережно касались комьев земли своими влажными бархатистыми губами. Глаза ихвыражали покорное недоумение, как если бы животные никак не могли понять,почему, ну почему никто не отзывается на их настойчивые зовы.

Молодая важенка приблизилась к вожаку, положила точенуюголову на его круп, закрыла глаза…

Он не шелохнулся.

Потом все олени ушли с кладбища, а вожак долго еще оставалсяу могилы.

* * *

Сгущались сумерки.

Савка скатился по каменистой осыпи под берег. Обдирал ладонии рисковал ноги переломать, но идти к дому привычной тропой не было никакоготерпения. Грохот он поднял такой, что, верно, перепугал обитателей жилища:откинулась шкура, заградившая вход, и оттуда показалось дуло ружья.

– Свои, свои! – прохрипел Савка и ворвался в избу, едва невыбив ружье из рук князя.

Сдвинув своего господина весьма непочтительно, откинул всторону шкуру, чтоб не застило последние светлые лучи, и тревожно вгляделся внедра избушки.

Женщина, сидевшая на нарах, в уголке, испуганно отпрянула,когда Савка, перекрестив ее и павши перед ней на колени, схватился сперва закрай ее черного платья, а потом поймал худые, прохладные пальцы и почтительночмокнул их.

– Слава богу, барыня! – прошептал прерывающимся голосом. –Слава господу всемилостивому! Вы живы, ох, живы…

– Страшно там было? – прошелестела Мария, погладив Савку порастрепанной голове. – Как они? Батюшка как?

– Сестрица и братец ваш, конечно, слезами заливались;Александр Данилыч держались молодцом, только побледнели очень. Да уж,побледнеешь тут небось! Я и сам едва ума не решился, когда гроб забили да в ямуопустили. А когда могилу засыпать начали, верите ли, почудилось, будто все подногами всколебалось. Будто кто-то рвался из-под земли, да никак не могвырваться!..

Он подавился, потому что князь весьма чувствительно ткнулего меж лопаток кулаком и умерил свой эпический пыл:

– А так все обошлось. Бахтияр не показывался. Говорят,навовсе спятил от Сиверги.

– А она… а ее никто не целовал? – спросила Мария, и князьФедор, услышав дрожь в ее голосе, сел рядом, взял за руку, крепко сжал,ободряя, словно вливая этим прикосновением силы, которых ей понадобится ещенемало. – Обошлось, – повторил Савка, который глаз не отводил от гроба, чуть лине пристальнее, чем сам Меншиков. – Конечно, малость дивовался народ, особливоБаламучиха, да куда ж денешься, коли такая была ваша последняя воля? Ее, тоесть… в смысле… – запутавшись, Савка смущенно махнул рукой и повернулся ккнязю: – А ведь нам пора, барин! Вогулы, конечно, карбас стерегут, да мало ли,какая притча? Они же как дети, нет у меня им крепкой веры.

– Пора, так пойдем, – кивнул князь, поднимаясь и помогаявстать жене. – Ну, как ты, милая? Дойдешь?

– А что ж делать? – усмехнулась Маша. – Нет, ты за меня нетревожься: я в силах. Поверишь ли: меня «похоронили», а я чувствую себя так,словно только что на свет народилась. Дойду куда надо и все выдержу.