Русалка пропела томительно прекрасную мелодию, живое воплощение любви и горя.

– Я хотела захоронить блестящий камешек вместе с ним, – пропела Мари-Жозеф, воссоздавая русалочьи образы, – опустить камешек в бездну вместе с телом моего возлюбленного в знак того, что и я когда-нибудь умру и в смерти воссоединюсь с ним.

– Так, значит, – осторожно спросил его величество, – она не притязает на бессмертие?

– Нет, ваше величество.

– Мы все обретаем бессмертие в любви Господней, – подчеркнул его святейшество. – А верит ли морская тварь в воскресение мертвых? В жизнь вечную в Господе?

– Жизнь вечна сама по себе, – пропела Мари-Жозеф, вторя его святейшеству. – Люди живут, люди зачинают и рождают новую жизнь, люди умирают. Люди никогда не возвращаются.

На лице его святейшества изобразилось крайнее отвращение.

– Это уже не смешно, мадемуазель де ла Круа! Вы переходите всякие границы! Даже язычники более благочестивы! Вы осмеливаетесь излагать еретические идеи!

– Я не выдумала ее историю, ваше святейшество, – стала оправдываться Мари-Жозеф. – Пожалуйста, пожалуйста, поверьте! Именно так все рассказала мне морская женщина, а она не знает, что такое ересь…

– А вот вам следовало бы знать, – отрезал Иннокентий.

– Но она могла бы воспринять Господа! – воскликнула Мари-Жозеф. – Могла бы принять Его в себя, если бы ваше святейшество ее научили! Вы могли бы принести учение Христа морским людям…

– Да как вы смеете?! – прервал ее Иннокентий. – Вы предлагаете мне обратить в христианство бессмысленных тварей?

– Она думает, что Иисус предназначал Нагорную проповедь хлебам и рыбам, – вставил Лоррен.

Никто не рассмеялся, услышав эту язвительную шутку; граф Люсьен поглядел на Лоррена с откровенной враждебностью.

– И где же блестящий камешек? – вопросил его величество, не удостаивая вниманием ни Лоррена, ни графа Люсьена. – Тот камешек, что она хотела захоронить в пучине вместе со своим возлюбленным?

Русалка зарычала. Мари-Жозеф вздрогнула, потрясенная, но не удивленная ее ответом. Она помедлила, надеясь, что ей не придется лгать.

– Кто-то забрал его, ваше величество.

– И кто же?

– Один… матрос.

Русалка вознегодовала, забив раздвоенным хвостом и окатив спину Мари-Жозеф холодной зловонной водой.

– Ваше величество, неужели это не доказывает, что русалка говорит со мной? Ведь иначе я не могла узнать об этом камне.

– Глупышка, – вздохнул его величество, – откуда мне знать, существовал ли этот камень вообще?

Он печально посмотрел на нее. Она поняла, что далее он произнесет смертный приговор.

– Пощадите ее, – прошептал какой-то простолюдин из задних рядов.

Остальные подхватили как рефрен:

– Пощадите, пощадите, пощадите!

Лицо его величества омрачилось, а Мари-Жозеф захотелось крикнуть зрителям: «Разве вы не знаете, его величество нельзя переубедить ни лестью, ни угрозами?!» Своим сочувствием зрители только усугубляли отчаянное положение русалки. К крикунам направился мушкетер; толпа затихла.

– Вы поступили очень умно, – сказал его величество Мари-Жозеф, – когда попытались спасти свою любимую питомицу, превратив ее в Шахерезаду.

Все придворные рассмеялись, кроме графа Люсьена.

– «Тысяча и одна ночь в океане», сочинение Шахерезады – морской твари! – крикнул Шартр.

Русалка тяжело вскарабкалась на лестницу, пробралась мимо Мари-Жозеф на верхнюю ступень и свирепо воззрилась на короля.

– Шшшрррзззаааддд! – выдохнула она.

– Надо же, талантливая мадемуазель де ла Круа научила ее говорить! Впрочем, попугаи преуспели в этом больше!

Месье захихикал:

– Попугай! Попка-Шерзад!

– Легенда требует… – начал его величество.

Смех тотчас умолк.

– …чтобы я даровал ей еще один день жизни.

Пораженная, охваченная невыразимой благодарностью, Мари-Жозеф бросилась к ногам короля и поцеловала холодные безучастные бриллианты, оторачивающие полы его платья. Его величество мимолетно погладил ее по голове.

Затем он удалился из шатра твердой походкой, словно его никогда не мучила подагра. Иннокентий и его свита сопровождали короля. За ним потянулись придворные. Толпа приветствовала его величество радостными возгласами, как будто это ее мольбы повлияли на его решение.

– Пусть русалка расскажет нам еще какую-нибудь историю, мамзель! – крикнул кто-то из зрителей, когда его величество покинул шатер.

Одобрительные и восторженные клики слились для нее в один неясный, плохо различимый гул. Ей показалось, что еще немного и она просто растворится в этом облаке шума. Граф Люсьен поймал ее под локоть:

– Вы хорошо себя чувствуете?

Она так ослабела от усталости и от нахлынувшего облегчения, что не в силах была подняться. Граф Люсьен засучил рукав на ее запястье. Опухоль пропала, багровые следы надрезов побледнели.

Мари-Жозеф отшатнулась, ведь стоило ей ощутить его прикосновение, как ее охватывала дрожь.

– Он пощадит ее?

– Не знаю. Это всего лишь отсрочка приговора.

– Один день…

– За один день может произойти многое…

Ив ускользнул от придворных. Его охватило непреодолимое волнение. Если бы его увидели таким, то наверняка упекли бы в больницу для умалишенных. Взор безумен, глаза вылезают из орбит, а волосы всклокочены, словно у отшельника. Он судорожно сжал перстень в кармане. Золото впилось ему в ладонь, оставляя болезненный узор на чувствительной плоти.

Он бежал с Зеленого ковра, где его могли заметить придворные из королевской свиты. Он торопливо прошагал мимо Обелиска, по холму, в Звездный сад. С бешено бьющимся сердцем он промчался по кругу.

Задыхаясь, спотыкаясь, ворвался в часовню. Разумеется, в этот час она была пуста. Он упал у алтаря, перед распятием, и лежал, содрогаясь и сдерживая рыдания, пока не почувствовал, что грудь и горло разрываются от невыплаканных слез. Мир поплыл у него перед глазами, точно у пьяного. Он утратил счет времени.

Ив де ла Круа молился, распростершись на полу, прижав горящую ладонь к прохладному мрамору.

Шерзад пела.

Вокруг Мари-Жозеф кружился хоровод русалок и водяных – это Шерзад создала их образы своей песней. Вот морские люди лежат на солнце на маленьком песчаном острове. Перед ними простирается безмятежная морская гладь, уходя за горизонт. Морские люди, свободные и счастливые, играют с новорожденной русалочкой, новым членом семьи. На ручке у нее уже начали расти плавательные перепонки, а пальчики на ногах стали удлиняться, на них прорезались коготки. Волосы у нее были мягкие, словно морская пена. Он напевала и лепетала, создавая своим пением непонятные, абстрактные образы. Ее мать, сестры и братья, все ее многочисленные родичи не уставали удивляться и восхищаться.