Ключевыми словами к тетраде являются «стремительность», «сила», «мужество», «держатель ключа к природе», потому что универсальная конституция не может существовать без тетрады. Она также называется гармонией и первейшей глубиной и важностью. Следующие боги разделяют природу тетрады: Геркулес, Меркурий, Вакх и Урания (одна из Муз).

Триада представляет главные цвета и главные планеты, в то время как тетрада представляет второстепенные цвета и малые планеты. Из первого треугольника выходят семь духов, символизируемые треугольником и квадратом. Вместе они образуют масонский фартук .

Надо было бы – и пусть никто не спрашивает зачем – заглянуть туда, где он однажды жил.

Он, и Курт, и Торнбьёрн, и Расмус, и Майбрит… – и все они, девять человек, больше половины из которых нет уже в живых.

Все они жили тогда по соседству и делали одно небольшое общее дело, а что за дело – кому какое дело? Небольшое общее дело делали… есть такие небольшие общие дела.

За небольшое это общее дело им платили небольшие общие деньги – впрочем, каждому в отдельности вполне хватало на то, чтобы жить свою необременительную жизнь на юге Дании, у самой границы с Германией… жить, значит, свою необременительную жизнь сразу в двух странах, не очень даже и различая, где тут у них Дания, а где – Германия: подумаешь, сорок километров, не околица! Полчаса езды из одной страны в другую. Причем датский и немецкий – по обе стороны: на каком, значит, хочешь говорить – на том и пожалуйста.

Так вот, общее, значит, у них было дело – общее, но, в сущности, не нужное никому дело… даже странно, что на него дали грант, да еще на три года. Впрочем, не какой-нибудь особенно головокружительный грант – скромный весьма грант, только чтобы сводить концы с концами, хотя концы с концами в благословенном этом краю сводились легко, гораздо легче, чем теперь, в Копенгагене, где денег больше, но и концов, которые сводить, не в пример больше – почему-то…

Нуда Бог с ними, с концами, неважно это, а потом на то концы и существуют, чтобы их сводить.

Он вышел на маленькую площадь в центре Обенро, где когда-то любил посидеть у фонтана – вместе с другими любителями посидеть у фонтанов: любителей здесь всегда было не то чтобы много, но – имелись.

Теперь же пусто было у фонтана, куда-то делись все любители… никак, перевелись? Да и вообще много чего уже не так в этой местности, народу совсем мало, покидает народ Ютландию. Безработица, говорят, и, говорят, неперспективная географическая зона, хотя как же – неперспективная-то, когда между двумя странами, и когда Орезунд, тоже пограничный регион, перспективная: народы обоюдно мигрируют туда-сюда, живут в Дании, работают в Швеции – или наоборот, и всё хорошо, и безработица не помеха. А вот Ютландия вдруг – неперспективная географическая зона… непонятно.

И как-то действительно она подвымерла, Ютландия-то. Хотя, с другой стороны, вечер на дворе, тут вечерами и прежде мало кто на улице оставался. Закроются в полшестого магазины – и южных ютов словно метелкой с улиц смели: нечего больше делать на улицах. Только Føtex, Fakta и Netto, главные супермаркеты, до восьми, и вблизи от них еще продолжают клубиться южные юты, пока супермаркеты не закроются, а там уж – совсем никого во всем городе: шаром покати. Только глубокой ночью молодежь начинает виться у ресторанов… ресторанчиков. Но всеми глубокими ночами людям его возраста – и тогдашнего, и теперешнего… впрочем, разница не особенно велика – полагается спать и видеть сны.

Короче говоря, в данный момент у фонтана он сидел один. А может, так оно и хорошо – даже определенно хорошо! Слишком много прошло времени: старых любителей посидеть здесь ему, пожалуй, и не узнать бы теперь, а новых… – он усмехнулся: новых не должно быть, нечего им делать возле – к чему осторожничать? – чужого фонтана. Тут у нас прошлое, которое прошлым пусть и остается: чтобы все по-прежнему, чтобы не менялось ничего.

Узнаваемый, между прочим, ход мыслей. Так тутошние эмигранты уже тогда считали: мы, дескать, здесь давно, а другие иностранцы ни к чему, и без вас больно нас много, отвалите-граждане-дорогие, Европа не резиновая! Ох… если Запад действительно чем-то отличается от Востока, то, скорее всего, как раз этим: непреходящей, значит, альтруистичностью циничного западного индивидуализма в сравнении с трудно преодолимым шкурничеством человеколюбивой восточной соборности. Пару-тройку раз он даже был свидетелем – нет-нет, не участником, ни Боже упаси! – разве что не кровопролитных дискуссий между аборигенами (для обозначения каковых, заметим, в датском языке никакого слова не имелось) и гостями: для них имелось даже два слова – беженцы и эмигранты, постепенно, правда, сливавшихся в одно – беженцы-и-эмигранты… беженцыиэмигранты… беженцэмигранты… беженцемигранты.

Так вот, беженцемигранты чаще всего отстаивали противоестественную, казалось бы, для них необходимость все-же-ограничивайт-или-лучше-совсем-прекрайщайт-эррайвэль-любых-иностранцей-ф-нашей-Данимарк, между тем как лучшие представители отсутствующих на датском языке аборигенов – тоже вопреки, казалось бы, логике – считали, что ничего-ладно-пусть-приезжают-если-у-них-на-родине-жить-невозможно, раз-мы-уж-и-так-сто-тысяч-кормим-то-и-двести-прокормим, а-как-же-иначе-у-нас-ведь-тут-благосостояние-делиться-надо, – благосостояния своего, кровью нажитого, при этом чуть ли не стесняясь.

С тех пор, кстати, для него не составляет труда с полувзгляда отличить подлинного европейца, откуда бы тот ни приехал на Запад, от европейца мнимого, сколько бы этот последний ни выдавал себя за подлинного и как бы долго здесь ни прожил. Не-е-ет, шалишь, голубчик: настоящий европеец – он объятия распахнутыми держит, хоть и себе во вред, а ты у нас не европеец никакой, ты просто живешь в Европе, да только местожительство не всегда значение имеет… и вот что касается лично тебя – тут полное увы, и ты уж извини, не бывать тебе настоящим европейцем, сострадания в тебе мало, чувства вины мало, а в чем вины – тебе не объяснить.

И не то чтобы настоящие европейцы не понимали, что Европа-не-резиновая – еще как понимали, да и слышали ведь треск: по всем швам трещала Европа, откуда ж иллюзии? Но, понимая это, все-таки продолжали, дурачки, искушать судьбу: а мы еще давайте последних тысяч двадцать примем… и потом еще самых последних пять тысяч… ну и хотя бы тысячу дополнительно, жалко их, у них война в стране, только это уж последние-последние, хотя тут вот полтораста человек между двумя границами застряли, как откажешь, да и вон тех тридцать душ взять надо… плюс того, который на отшибе, он давно там стоит… – как, еще двадцать тысяч? Да ладно, пусть приезжают… но тогда уж совсем-пресовсем последние, договорились?

Договориться, конечно, договорились, а толку-то что! Еще немного лет пройдет – тридцать? пятьдесят? сто? – и пропала Европа… переоценив бескрайность небескрайних просторов своих. Своими руками приговор себе подпишет, да только уж радоваться некому будет: Европа миру нужна, пока Европа, а как только признаки Европы утратит – на что она такая? Тогда уж лучше Китай: там новее, богаче… туда и поедем жить – жить-поживать да дешевого китайского добра наживать.