– Говорил! И говорил, что в Ютландии. Но я не говорил, что у меня дела в Обенро, так ведь? В Ютландии – не значит, что в Обенро, так ведь? Ютландия большая!

– Как же большая, когда во всей стране пять миллионов? Небось, вся твоя Ютландия меньше Твери!

– При чем тут сейчас это? Я из Германии прямиком – заметь, что без пересадки! – во Фредерицию собирался, в центр учебный один – там меня сегодня ждали. А теперь мне придется как угорелому мчаться завтра с утра во Фредерицию, а во второй половине нестись дальше… опять же сломя голову.

– Почему – как угорелому и сломя голову? – Она чуть не плакала, с трудом сдерживалась уже.

– Да потому что я спешу, у меня работа в Копенгагене, у меня студенты!

– Ну, не заезжай тогда во Фредерицию…

– Я договорился уже – сто лет назад.

– А сейчас-το ты где конкретно – в смысле… в каком месте Обенро? И чем занимаешься?

– Ты же не знаешь Обенро, зачем задавать такие вопросы?

– Я знаю Обенро! Ты мне столько открыток оттуда присылал, я там каждый уголок слезами облила…

– Ой, вот только про это – не надо! Хочешь знать, где я конкретно – пожалуйста: конкретно я на Ramsherred, говорит тебе это что-нибудь? А занимаюсь чем – ничем, просто по городу гуляю, я жил тут пять лет почти, посмотреть хочу, что изменилось, – можно?

– Да можно, конечно, и я помню, сколько ты там жил… ты нервный очень. Гуляй, ради Бога, я же не против, только осторожно гуляй, вот и все.

– Большое человеческое спасибо!

Она даже обрадовалась, что на этом он прервал их перепалку… невыносимо было больше… Он и так весь издерганный, а я его еще дергаю… зачем? Ну, тут-то, положим, не моя вина, тут меня Тильда всполошила – я уже почти в полицию звонить начала! Хороша бы я была, докладывая о краже, хотя как бы я докладывала-то – по-немецки? А впрочем, впрочем, впрочем…

Она была уверена в том, что надо было бы заговорить по-немецки – заговорила бы. Во всяком случае, не хуже Лиды заговорила бы. Что ей – немецкий? Ей, на целую четверть немке, ей, говорившей на этом чертовом немецком с отцом – вплоть до того дня, когда он пропал без вести, а вместе с ним пропал из ее шестилетней жизни и немецкий язык? Тогда она поклялась себе, что забудет этот язык, что никогда, никогда, никогда не заговорит на нем снова. А потом началась война – с немцами, и, слыша немецкую речь, она затыкала уши, чтобы не понимать, о чем они… чтобы не понимать: они о том, как получше убить ее – ее и всех, кто не понимает, о чем они! Это теперь немцы говорят о другом, а тогда, в ее детстве, они говорили только об этом.

Но ради него она, конечно, заговорила бы на своем шестилетнем немецком! Моргэнс загт ман Гутэн Моргэн! / Хабэн зи вас цу безоргэн?… – она даже не смогла бы сейчас этого записать, но гортань – помнила, кровь – помнила… немецкая кровь.

Ее долго мучил один и тот же кошмар: что она рожает ребенка, и все сразу видят, что это немец. И у нее забирают ребенка…

Впрочем, кажется, так и случилось.

Надо все-таки понимать, убеждала себя она, надо понимать, что он давно, очень давно там живет, и что масса знакомых у него, за пятнадцать-то лет! За пятнадцать лет, пожалуй, со всеми пятью миллионами перезнакомишься, – ну и… что ж удивительного в том, что ему на пути постоянно попадаются знакомые – то один, то другой? Это ведь ес-тест-вен-но!

А чемодан, конечно, лучше было отдать тем, кто с машиной, чем… чем мотаться с ним по всей стране, это он правильно сделал. Но, может, ему и правда надо было на машине ехать до Копенгагена, а я ему все планы разрушила? Хотя… как же до Копенгагена, когда он во Фредериции остановиться хотел? Ох, вранье одно… большой ведь мальчик, а врет, как в детстве врал. Всю жизнь свою сочинил – и ведь продолжает сочинять! А я – разве я ему худого хочу? Ну, договорилась с Лидой, с Тильдой договорилась… так ведь и сам же он мне рассказывал про Фригг, Одина жену, как она за мальчика своего боялась – за Бальдра. И пошла, дескать, по всему миру Фригг, чтобы со всем на свете договориться, с каждой вещью… с растением каждым, камнем, металлом: не причиняй вреда мальчику моему – и каждая вещь слово ей дала, что не причинит вреда, у-мо-по-мра-чи-тель-но красивая история! Только с омелой не договорилась: проходила мимо – решила, что уж больно мало растеньице, какой от него вред? Вот от омелы и умер Бальдр, стрелой из омелы в самое сердце застреленный… ох. Так что никого пропускать нельзя: есть возможность договориться – лучше договориться, вот и она договорилась с Лидой и Тильдой… жалко, во Фредериции она не знает никого, а то бы и там договорилась: помогите мальчику моему, дайте слово! И – дали бы слово, понятно.

В ту же секунду раздался звонок: она знала, что это он.

Он и был.

– Я очень коротенько, а то телефон садится – просто сказать, чтобы ты не волновалась: мы пообедали, и Тильда только что доставила меня в Обенро, я тут похожу немножко по памятным местам всяким – и назад, Тильда меня заберет у библиотеки. Пока-пока!

– Пока-пока…

Она даже не успела опомниться после этого совершенно безмятежного звонка, непонятно как соотнесенного с только что состоявшимся между ними разговором, как телефон зазвонил опять. Она осторожно подняла трубку – ни на секунду не сомневаясь, что снова услышит его голос.

И услышала:

– Ну, ты как там, в порядке?

– В порядке…

– И я в порядке. Я только что пообедал – и сейчас Тильда повезет меня в город на часок… похожу по улицам – может, старых знакомых встречу.

У нее зазвенело в ушах.

У нее всегда начинало звенеть в ушах, когда страшно.

Или это в четвертый раз звонил телефон.

Тетрада 4… Все тетрады интеллектуальны; из них возникает порядок, они опоясывают мир, как Эмпиреи, и проходят через него. То, почему Пифагор представлял Бога как тетраду, объясняется священным рассуждением, приписываемым самому Пифагору, где Бог называется Числом Чисел. Это потому, что декада, или 10, состоит из 1, 2, 3 и 4. Число 4 является символом Бога, потому что оно символ первых четырех чисел. Больше того, тетрада есть середина недели, будучи промежуточным между 1 и 7. Тетрада есть также первое геометрическое тело.

Пифагор утверждал, что душа человека состоит из тетрады, при этом четыре силы души – это ум, наука, мнение и чувство. Тетрада связывает все вещи, числа, элементы и сезоны. Ничего не может быть поименовано, что не опирается на тетрактис. Это Причина и Делатель всех вещей, постижимый Бог, Творец небесного и чувственного добра. Плутарх интерпретирует тетрактис, который он также называет миром, как равный 36, состоящий из первых четырех нечетных чисел, сложенных с первыми четырьмя четными числами: