Конечно, оба скрывали это под сумрачным юмором.

Оба они были меланхолики, хотя и непохожие друг на друга. Коля Донченко носил кличку Дон, однако вовсе не был похож на испанца — рыхловатый, белобрысый, с лицом огорченного деревенского гармониста из кинокомедий моего детства. Владика Рухова звали Рухадзе. Говорят, в начале прошлого века была на Кавказе водка с таким названием. Он и правда был похож на грузина, но только лицом, а не темпераментом.

Дон любил повторять, что вообще не вернется на матушку-Землю, а осядет на новой планете, построит хутор и будет разводить местных розовых ящериц или шестиногих крыс и выращивать оранжевые тыквы, фаршированные сладкими лягушками.

Рухадзе говорил, что, пожалуй, вернется, но не раньше, чем на Земле научатся всерьез лечить от наследственного алкоголизма. Он любил строить из себя пьяницу.

Первое, что Рухадзе спросил при встрече: не прихватил ли я с собой чего-нибудь крепенького. Я дал ему плоскую бутылку пятизвездного "Капитана Немо". Он повертел ее и со вздохом поставил на полку. Я знал, что настоящая причина его меланхолии — не пристрастие к спиртному, а драма несостоявшейся любви. Причем драма суровая…

— Ну, как там? — индифферентным тоном спросил Владик. — Что нового на нашем замшелом шарике?

— По-всякому, — буркнул я. — Вы много не проиграли, что сидите здесь… Что случилось-то?

— Нестабильность курса, — меланхолично объяснил Рухадзе. — Дядя Кон психует, а толком объяснить не хочет. Или не может. Желает тебя…

Чего было тянуть? Я всеми нервами ощущал, как здешние минуты стремительными сутками утекают там, на Земле.

Шагнул в кабину, надел шлем полного контакта, набрал код и формулу развертки. Зажмурился…

Тьма в глазах прокололась искорками, исчезло ощущение тесной кабины — словно распахнулось вокруг громадное пространство. Это было сознание Конуса. Оно мягко, по-дружески вошло в меня, и дядюшка Кон ворчливо сказал:

— Ну наконец-то…

— Что случилось, старина?

— А хрен его знает… Давай смотреть вместе.

Смотреть — это значит слушать, ощущать нервами, довериться интуиции, ждать мгновенного озарения, разгадки. Может, дождешься, а может, будешь сидеть, пока голова не разбухнет, как оранжевая, начиненная лягушками тыква…

— Ну а все-таки, Кон? В чем проблема?

— В ощущении, что прямая курса раздваивается. Я как бы в двух плоскостях. Тебе знакомо такое?

Я подумал, что (черт возьми!) знакомо. Но это не имело отношения к данной ситуации.

— Разве это так страшно? — сказал я со сдержанной строгостью. — Что за паника, дружище? Скорее всего, влияние многополюсных гравитационных областей…

— Эти области я нейтрализую без труда. Я могу сам на пути строить гравитационные структуры.

— Тем более! Неужели сам не можешь разобраться в ложном эффекте раздвоения курса?

— Если бы в ложном… Я не могу один, Пит. Нужны два интеллектуальных полюса, два мыслящих субъекта, которые знают Ключ. Это для создания стереоскопичности в системе. Здесь же многомерность и темпоральная разобщенность, плоской схемой не отделаешься…

— По-моему, ты малость перетрусил. Оказался не готов к непредвиденной неполадке.

Конус отозвался миролюбиво:

— А как тут можно все предвидеть? Что мы знаем о пространстве, которое взялись проковыривать? Конечно, я не ждал такого дела. Раздвоения… Зря вы, кстати, не впихнули в меня программу, предусматривающую многовариантность развития…

Он был прав — зря. Но сейчас я бодро возразил:

— Знаешь ведь, некогда было. И какое отношение имеет та программа к нынешним делам?

— Не знаю… Знаю только, что ее отсутствие нам еще аукнется…

— Давай-ка, друг, без пророчеств. Посидим, послушаем…

Дальше началось то, что описывать я не могу. Это действо не имеет названия, и очень трудно подобрать слова, чтобы рассказать о чувствах, мыслях и решениях, когда ты одновременно — и повисший в многомерном пространстве мозг, и само пространство, и музыкант, играющий на миллионе тончайших невидимых струн, и компьютер, впитывающий эту мелодию, дробящий ее на формулы, не имеющие графического выражения, и толчком упругой мысли вколачивающий эти формулы в тугую схему Генеральной программы "Бур".

Схема послушно глотала поправки. Как больной, который нарушил режим и теперь виновато принимает от медсестры таблетки и выговор…

— Ну, старик, в норме сейчас? Не двоится?

— В норме, — откликнулся Конус тоном насупленного пацана, у которого вытащили из пятки занозу. — Но что это было?

— Видимо, ты все же где-то прозевал гравитационный сгусток, вот и тряхнуло. Конечно, вещь почти невероятная. Один шанс из миллиона…

— Ну, может быть… — буркнул Конус недоверчиво. Потом вздохнул по-человечески: — Спасибо, Пит…

— Не стоит благодарности. Будь здоров, старина…

— Будь… Постой. Знаешь, я все же попробую сам построить кой-какой блок для анализа поливариантности. А?

— Попробуй. Только без ущерба для всего остального.

— Само собой.

Я порядком измотался. Рухадзе и Дон почти волоком вытащили меня из кабины. Дали глотнуть "Капитана".

— Ну хватит, хватит. Присосался… — Рухадзе отобрал фляжку. — Что там случилось-то?

— Видимо, двойной скок в гравитационном анализаторе. Сбой… По теории вероятности следующий раз такое может произойти через миллион лет. Здешних…

— Ну, мы тогда опять позовем, — хмыкнул Дон.

— Договорились.

— Уходишь?

— Ухожу, ребята. У меня там… приемный сын. Отыскал потомка. Боюсь за мальчишку, он… сирота.

— А что, сиротам и нынче несладко на шарике? — спросил Рухадзе.

— Им всегда несладко…

Как назло, заело контакт в пусковом блоке камеры. Пришлось развинчивать пульт. Возились несколько часов. Я боялся смотреть на бегущую стрелку земного циферблата, на скачущие цифры электронного табло. Там, на шарике, наступало уже лето следующего года.

— Ну все… Счастливо, братцы!

Они помахали руками и задвинули дверь шлюза. Я дождался звонка-сигнала и опять отодвинул дверь. И шагнул в приемный тамбур базы.

База была пуста.

Она совсем была пуста! Безжизненна!

Вполнакала горел плафон — аварийный свет, который оставляют в законсервированных отсеках. Какой-то мусор шелестел на полу.

Я с растущей тоскливой тревогой обошел бункер. Ни души. Ни намека на то, что случилось. Связь была наглухо отключена.

Что же это? Война? Катастрофа?