— Вот… — Старик остановился. — Последний приют тех, у кого в жизни приюта не было… Да и жизни-то, можно сказать, почти не было…

Он что-то прошептал, перекрестился, взмахивая широким рукавом, и отошел, словно говоря: "Теперь смотрите сами".

Я будто сквозь сонную серую пелену смотрел на некрашеные деревянные дощечки. На каждой был сверху нарисован черный крестик, а потом шли надписи:

18.05.2048. Костик Стрельцов, 9 лет. Тим Караулов, 12 лет. Ян Красаускас, 8 лет. Андрей, 14 лет. Сережа, 5 лет. Щелчок, 10 лет. Мухомор, 11 лет. Неизвестный мальчик, ок. 13 лет. Неизвестный мальчик, ок. 11 лет. Неизвестный мальчик, ок. 14 лет…

Завороженно, как в гипнозе, я переходил от таблички к табличке. От одной длинной могилы к другой. И осознанным чувством было лишь одно: перехватившее горло жуткое ожидание, что сейчас увижу: "Петя Викулов, 12 лет"…

Но имен было немного. Чаще "неизвестный", "неизвестный"…

А Петька… кому он здесь мог быть известен?!

— Как имя вашего мальчика? — спросил старик. Он опять подошел и стоял сзади.

— Петр… Петька… Петя Викулов…

— Нет здесь такого, — ласково сказал старик, и я ощутил мгновенную режущую благодарность — и за ласковость, и за это "нет". Но облегчение было секундным.

— Здесь же… столько неизвестных… которым двенадцать…

— Молитесь, чтобы не было его и среди них…

Я молился. Отчаянно, без слов, одной болью сердца.

— Но как узнать?..

— Пойдемте ко мне, посмотрим.

— Что… посмотрим?

— Пойдемте, сударь, вам надо передохнуть. Вы же едва стоите. Да и вымокли.

В самом деле, сюда на площадку сыпался равномерный — не крупный и не мелкий — дождь. Я лишь сейчас заметил…

Старик привел меня к знакомому приземистому дому в кладбищенской чаще.

— Раньше здесь жили рабочие, — слабо сказал я. Просто так, чтобы показать, что я размяк не окончательно.

Дед кивнул:

— Жили. Но ушли. Сейчас тут я живу. Один… Я здешний сторож…

Манерами он не очень походил на сторожа. Чувствовалась интеллигентность. Но, впрочем, мало ли было во все времена философов, ушедших в сторожа?

Мы вошли. В просторной комнате стояло сухое тепло. И было почти пусто: некрашеный стол, три табурета, железная старомодная кровать, узкий глухой шкаф у двери. Несколько образов в углу с искрой-лампадкой (то ли настоящей, то ли электрической; невольно вспомнил я подвал, свой кораблик и свечку).

— Сядьте, сударь… Лучше туда, на кровать, привалитесь к стенке. На вас лица нет…

Но я сел на табурет, к столу. Нельзя же полностью терять себя.

— Это пройдет. Сами понимаете, зрелище было… не для всякого.

— Понимаю, — отозвался он суховато. — Но давайте уж доведем дело до конца. Насколько возможно… Вы же сами этого хотели.

— До какого… конца?

Он раскрыл скрипучий шкаф, достал плоскую серую книгу. Вроде тех, что в старину назывались амбарными. Сел напротив меня, полистал.

— Вот, начиная с конца мая… Двенадцать лет, говорите?

— Да. То есть уже почти тринадцать…

— А как выглядел?

— Светлый… худенький такой, курносый… Невысокий… Впрочем, возможно, подрос, пока меня не было…

— Посмотрим… Неизвестный, около двенадцати лет, волосы черные, курчавые… Нет, не он, конечно… Неизвестный, одиннадцать-двенадцать лет, рыжеватый, шрам над левой бровью…

Я опять стал погружаться в серый, какой-то волокнистый страх.

— …неизвестный двенадцати-тринадцати лет, русый, брови светлые, нос вздернутый, на груди и животе крупные черные родинки…

— Подождите, — сказал я со стоном. — Вы… что же, осматриваете каждого? И описываете потом?

Он поднял косматую голову. Сказал тяжело, будто гирю положил перед собой:

— Да. Я настоял на этом. Перед тем как хоронить, осматриваем каждого в кладбищенской часовне. Может быть, потом кто-то станет их искать, хотя шансов на это мало. Или по крайней мере со временем удастся установить имя у тех, кто неизвестен. Чтобы я мог поименно каждого назвать в поминальной молитве… Я ведь не только сторож, но и священник в здешней часовне…

То, что я сказал дальше, далось мне далеко не сразу. Пришлось прорываться сквозь страх, сквозь суеверный внутренний крик "Не надо!", словно сквозь черные джунгли. Но неизвестность страшнее всего, и я выговорил:

— У Петьки… на левой лопатке… родинка, похожая на гусиную лапку. Размером с пятак…

Священник думал секунды три. Потом решительно мотнул головой:

— Нет, сударь. Такого мальчика не было. Я говорю твердо, я помнил бы… — И уже мягче, словно тоже отходя от страха, проговорил: — Всех погибших детей привозят только сюда, значит, среди мертвых вашего Пети нет. Ищите среди живых…

Я помолчал, подышал, загоняя в себя слезы. Ощутил новую надежду. Старик проговорил слегка наставительно:

— Понимаю, что все это тяжело, особенно для непривычного человека. Но вам надо было через это пройти, коли уж решились искать мальчика здесь…

— Но я искал-то его живого…

— На кладбище?!

— Да… У него здесь похоронена мать. Я был уверен, что он придет на могилу. И у него обычай — каждый раз оставлять там бумажный кораблик. Вот я и надеялся…

Старик слушал внимательно. Косматые брови приподнялись, глаза странно просветлели, даже красных прожилок стало меньше. Он чуть улыбнулся заросшим ртом:

— Кораблик… надо же… Ну, Бог даст, мальчик еще придет. А возможно, и приходил, да не мог оставить кораблик по какой-то причине. Скажем, бумагу не нашел… А вы сами-то оставили там о себе какой-то знак?

— Я… нет… — Как же я не сообразил? Ведь в самом деле надо написать на доске или картоне: "Петька, я жив! Петька, я тебя ищу! Отзовись!"

— Благодарю вас, отец… Простите, как ваше имя?

— Отец Венедикт.

— А меня зовут Петр Викулов, так же, как мальчика. А иногда — Питвик… Была такая традиция в компании моих друзей давать прозвища.

Он улыбнулся опять:

— Вам подходит. Похоже на Пиквика…

Видимо, у меня сделалось недоуменное лицо. Он объяснил:

— Был такой персонаж в старинном английском романе. Полный, очень добродушный мужчина. Не обижайтесь…

— Я не обижаюсь! Просто не думал, что в наше время кто-то помнит Диккенса.

— Ну вот вы, оказывается, помните…

— Я-то… да… В силу ряда причин…

— А я окончил филологический факультет и Новокурашскую семинарию, там и там великолепно преподавали старую литературу.