Усилив хватку, он приставил ребро руки к ее горлу и надавил.

– А ты подумай хорошенько.

– Папочка, я ему ничего не говорила, – прохрипела Балерина, закрыв глаза. – Честное слово.

– Вот и молодец, и впредь будь такой умницей. Тебе вообще можно не разговаривать с такими данными. Вон здесь все какое качественное, все на своем месте, полная гармония органов, как в симфоническом оркестре. Зачем же нам ее нарушать? – сказал он и надавил чуть покрепче. – Ну а он что тебе говорил?

Балерина опять залопотала о скифе, о слухах в замке, и что зачем ему, папочке, спускаться куда-то вниз, в гадкие подземелья, когда здесь, в Баблоградском замке все так прекрасно, клево и уютно, настоящий рай с мраморными залами, золотыми храмами и золотыми туалетами, пальмами и фонтанами с игристой газолийской водой, от которой так приятно кружится голова, и чувствуешь себя, как в степи без конца и без края, и хочется всю ночь веселиться, любить, скакать и парить в лазурном воздухе Газолии… Она уже забыла о Первом Советнике, нежно воркуя и поглаживая Великого Зодчего по шее и затылку и водя крепкими пятками по его заднице. Когда ее тело наконец впитало в себя его ярость, он с новыми силами набросился на нее. Ему надо было зарядиться свежей энергией, восстановить волю, которая утекала из его организма, оставляя его на съедение химерам. Без воли ему было не справиться со своей взбесившейся памятью, с Первым Советником, видевшим его насквозь и ждущим своего часа, а главное, с Бухгалтером, который умирал в карцере от болезни и одиночества, но почему-то упорно отказывался подписать документы, которые могли бы спасти ему жизнь.

Стиснув зубы, чтобы со стонами не потерять ни частички энергии, Великий Зодчий терзал Балерину, как никогда раньше. Сегодня он должен был до последней капли испить этот источник жизни, в котором чудодейственным образом сосредоточилась воля племен с раскосыми глазами, когда-то безумным вихрем мчавшимся по степям его страны.

Его привел в чувство неожиданный и давно забытый запах. Столь давно, что Великий Зодчий не сразу угадал его. Он вспомнил его, лишь когда перед его затуманенным взглядом четко обозначилось запрокинутое лицо Балерины. Но приглядевшись, он увидел, что это не она, а чье-то другое, смутно знакомое лицо, соединившееся с распластанным под ним телом и выплывающее из памяти на волнах тошнотворной вони. Всмотревшись в это мертвенно-бледное, полуобморочное лицо с закрытыми глазами и искусанными в кровь губами, Великий Зодчий задрожал. Вонь распалась на кошачью мочу, дешевые сигареты, сырость и доисторический портвейн, все это приправленное канализационным душком. Теперь в нос ему бил запах распаленных молодых тел, страха, крови и подвала. Отстранившись от истерзанного тела, он стал озираться. Он скользил взглядом по теням, стеной сгрудившимся вокруг железной кровати, и не найдя того, что искал, начинал по новому кругу, пока не понял, что ищет не там, где нужно. Тогда он перевел взгляд подальше и наконец увидел его, в углу, под зарешеченным окошком, под самым потолком, за которым была ночь. Красивый мальчик забился в угол подвала, подтянув ноги к подбородку и обхватив колени руками. Почему-то Великому Зодчему бросились в глаза его джинсы, с сильно простроченными оранжевыми швами, догазолийского периода, предел мечтаний их бедной юности. Расширенными от ужаса глазами мальчик смотрел на него и на распростертое под ним тело. Великий Зодчий видел, что больше всего на свете мальчик хотел спрятать голову в коленях и навсегда исчезнуть, но не делал этого, потому что знал, что должен был смотреть. Ведь еще больше мальчик боялся нарушить закон подвала и поплатиться за это честью. От него, как и от теней, разило доисторическим портвейном и папиросами, и еще чем-то, похожим на страх, но сильнее и тошнотворнее. Это была вонь предательства, придающая воздуху подвала особый аромат. Мальчик, не отрываясь, смотрел на Великого Зодчего, понимая, что ему предстоит.

«Ты думаешь, ты лучше нас? – читал он в его глазах. – Ты думаешь, сейчас умоешь ручки и все? Ан нет, так просто не отделаешься. Вот ты думаешь, что? В угол забился, съежился, глазки спрятал – и нет мальчика? Ты еще сопли пусти, чтоб мы тебя пожалели и отпустили домой, к мамочке. Чистеньким думаешь остаться? Не выйдет. Ты же сам хотел. Вот и докажи теперь, что ты наш, что тоже можешь…»

Под презрительным взглядом Великого Зодчего мальчик стал медленно подниматься. Вот он встал на ноги и сделал первый шаг в его сторону, вот он нетвердой походкой прошел до середины подвала и тени расступились перед ним, пропуская его к железной кровати без матраса, где лежало истерзанное тело, и вот, низко опустив голову, мальчик уже расстегнул пуговицу джинс и взялся за молнию.

Великий Зодчий затряс головой, отгоняя обступившие его тени и проклиная коварную память. Очнувшись, он увидел под собой удивленное лицо Балерины.

– Папочка, что с тобой? – прошептала она. – На тебе лица нет. Давай я тебя помассирую или, может, доктора позвать?

Ее глаза юлили, избегая его взгляда. Тогда он обеими руками сжал ее голову и приподняв ее, впился в Балерину побелевшими от бешенства глазами.

– Никому об этом ни слова, ясно?

Та быстро закивала.

– А проболтаешься, будешь у меня здесь…

Не договорив, Великий Зодчий встал, натянул штаны и, не оборачиваясь, нырнул в тайную дверь, ведущую в башню. Трясущимися руками открывая нано-колу, он подумал, что, останься он у Балерины еще немного, он точно пробежался бы ногами по ее прелестям, как их учили в школе разведчиков. Проучил бы за невыполнение служебных обязанностей поддержания оптимального уровня его тонуса и энергии. Отдышавшись, он включил Главного Агента и спросил у него о Первом Советнике. Тот доложил, что Первый Советник сначала смотрел у себя в кабинете исторический фильм о давнем враге Газолии, а потом ходил к Балерине, у которой пробыл около часа. В данный момент он находится у себя в кабинете. Вцепившись в край стола, Великий Зодчий отключил Главного Агента.

Бухгалтера взяли прямо в офисе, когда он возвращался с ланча. Он даже до своего кабинета не успел дойти. Сначала перед ним отказались раздвинуться стеклянные двери в их отдел. Он потер карточку о рукав, еще и еще раз, а потом окликнул проходящего сотрудника. Но тот лихо прыгнул в лифт, и уткнувшись в нано-фон, уехал. Мимо прошли еще трое, все дружно глядя прямо перед собой, а четвертый, новый коллега, совсем молодой, не выдержав, метнул на него взгляд, но кажется, сам испугавшись своей смелости, повернулся и быстро зашагал в другую сторону.

«Чего они, с перепоя, что ли, дак уж не пьет никто давно, может, им нано-кола не в то горло попала?» – подумал Бухгалтер, вертя в руках карточку и с удивлением озираясь. Он уже хотел было воздеть руки долу и вскричать: «Ребята, что происходит?», – как увидел по ту сторону стекла шефа. Все еще не понимая, в чем дело, Бухгалтер поразился чересчур будничному выражению его лица. Таким он его еще не видел. Вместо того чтобы подойти к дверям и открыть их, или хотя бы махнуть рукой, сейчас, мол, посмотрим, шеф неподвижно стоял посередине коридора и ждал чего-то, что происходило в одном из кабинетов за стеклянной дверью, в которую теперь Бухгалтеру был заказан вход. Тогда Бухгалтер перестал суетиться. Он просто засунул карточку в карман и тоже стал ждать. И хотя он не знал, чего, но как-то сразу понял, что должен проявить тактичность и больше не приставать к коллегам с вопросами и просьбами. И коллеги тоже поняли, что он это понял, и тоже как-то сразу расслабились, стряхивая с себя неловкость и напряжение. И вот они, уже болтая между собой или общаясь с нано-фонами, легко сновали мимо, не замечая его, как будто его здесь и не было. И почему-то и ему, и им это восстановленное равновесие, где не было места его телу, уже казалось не более чем естественным положением вещей.