Банкир пригубил «Огни Баблограда», задумчиво глядя на Бухгалтера.

– Вот скажи, Бухгалтер, тебе нравится здесь, в «Алмазах Газолии» на сияющей вершине Баблограда?

Бухгалтер пожал плечами.

– А что, здесь вполне славно.

– А как тебе нравится этот божественный напиток? – Банкир с наслаждением отпил еще глоток и продолжил: – Или наша прекрасная газолийка, которая скоро осчастливит какого-нибудь сильного, мужественного газолийца и станет идеальной матерью большой, здоровой семьи? – Банкир широко махнул рукой над балюстрадой. – А мощь и величие Баблограда и его великолепные храмы, освященные самим Архиереем? А все эти сверкающие небоскребы, где крутятся наши ойлы? Нет, ты мне скажи, Бухгалтер, тебе это все нравится? Ты гордишься нашей прекрасной Газолией?

Бухгалтер кивнул.

– Допустим, и что дальше, Банкир?

– А дальше то, что ты и я, и вместе с нами сотни миллионов других газолийцев живем, как ты знаешь и как нам ежедневно объявляет «Голос Газолии», в симфонии Истины, Священства и Народности. А конкретно мы с тобой находимся в самом ее сердце, в великом Баблограде, который кормит и поит нас так, что нам до боли в печенке завидуют все заокеанские народы. И ты хочешь потерять все это только потому, что парочка жалких чиновников решила поправить свое материальное положение? Ради этого ты готов подвергнуть сомнению нравственный авторитет газолийских властей и тем самым посягнуть на честь Газолии?

– Банкир, ты чего? Я ни на что не посягаю. Ведь обвиняю чиновников не я, а цифры. Я только предоставляю их органам. А что касается чести… Вот ты сейчас говорил мне о Газолии, и я подумал, что, может, и правда, я делаю это из любви к нашей стране, ну в общем, чтобы она всегда оставалась такой же прекрасной и….

Тут Бухгалтер немного смутился, вероятно, потому, что не привык открыто объясняться в любви к Газолии. Он видел свое служение ей не в словах, а в добросовестной работе на ее благо.

– Я не сомневаюсь в искренности твоих намерений, – сказал Банкир. – Но вот скажи мне одну вещь: тебе конкретно стало хуже оттого, что эти люди одолжили парочку миллионов у «Бельведер Компани»? Они себе еще кучу ойлов заработают, не переживай. Хэвенсон, говоришь? Так этот твой сын небесный себе снова рай земной отгрохает, и не один. Так вот, повторяю, лично тебе, твоей семье, матери, твоим друзьям в конце концов, стало хуже?

На добродушном лице Бухгалтера появилось упрямое выражение.

– Не парочку миллионов, а четыреста пятьдесят миллионов ойлов, Банкир. И не у «Бельведер Компани», а у казны. На эти деньги можно отстроить новый город на Нехоре. Там после наводнения, говорят, люди до сих пор в палатках живут. А моя семья и мои друзья тут совершенно ни при чем.

Банкир покачал головой и пригубив, опять внимательно посмотрел на друга.

– Это тебе так только кажется, Бухгалтер. В Газолии все связаны друг с другом. В Газолии личность – это Я, ТЫ и МЫ. И свобода в Газолии для всех одна. Святая и неприкосновенная, как истина. И мы все ее одинаково используем, потому что живем по совести Газолии, которая является и нашей совестью. А ты занимаешься индивидуальным произволом, Бухгалтер, и подрываешь авторитет власти. Ведь критикуя низших чиновников, ты тем самым посягаешь на святую вертикаль всей нашей власти, включая и того, чье имя мы не должны произносить всуе… – Он на секунду целомудренно опустил глаза, как при входе в храм, и выдержав паузу, продолжил. – Вот ты говоришь, Нехора? Да, наводнение, да, трагедия, да, очень грустно, что там происходит, что наш народ впадает в первобытное животное состояние, вымещая свою дикость на власть имущих, но соответствующие меры приняты, туда уже была направлена Спецкомиссия вместе со спецбатальоном и все зачинщики скоро будут наказаны. Но речь сейчас о тебе, Бухгалтер. Ты богочеловеком себя возомнил, считаешь себя лучше, чем все. От гордыни и пострадаешь. Я предупреждаю тебя еще раз. Послушай меня, подумай о жене, о детях, о матери. Подумай, как они любят тебя и как ты любишь их. Об этом нельзя забывать, Бухгалтер, никогда. Подумай о своей прекрасной жизни в Баблограде, о новой даче, подумай о том, как мы будем приезжать к тебе, разжигать костер, как раньше, играть на гитаре и петь наших любимых бардов, купаться ночью в речке и вспоминать юность. Подумай, что мы скоро пойдем на байдарках по Егоне и Нипеге и ты возьмешь с собой сына, ты же давно мечтал об этом, Бухгалтер, ты ведь так любишь все это, в тысячу раз больше, чем все твои цифры и бумажки и схемы, неужели ты хочешь потерять все это?

– Нет, нет, нет! – закричал Бухгалтер, и, в ужасе сорвав с себя одеяло, с облегчением увидел, что он в камере. После кромешной тьмы тусклая лампочка над дверью светила в глаза ярче солнца. Пока он разговаривал с Банкиром, одеяло, став пудовым, придавило его, и Бухгалтер погрузился в душную черноту. Его мутило, будто он только что вынырнул из вязкой, густой, как олия, воды Алет-реки. Тяжело дыша, он перекатился на другой бок и увидел, что сосед наконец заснул, лежа на спине и широко раскрыв рот. Чтобы не видеть его, Бухгалтер тоже повернулся на спину, уставившись в замызганный потолок и мысленно стараясь раздвинуть стены камеры. Скоро перед ним опять засияли «Алмазы Газолии» с хрустальными столиками и радужным фонтаном, золотые кресты на куполах и тысячи солнц, отражающихся в стекле и хроме Баблограда. Каблучки прекрасной газолийки стучали в такт с его сердцем, шипучие брызги «Огней Баблограда» приятно охлаждали кожу. Теперь на него смотрели усталые и какие-то выцветшие глаза Банкира, и, переведя взгляд, Бухгалтер увидел напротив него самого себя – счастливого, беспечного, полного сил и планов на будущее.

Лежа на жесткой койке и вдыхая в себя нечистый воздух, Бухгалтер никак не мог понять, жалеет ли он о том, что не послушался совета Банкира и подал заявление. Его все еще мутило и в который раз сильно схватило бок, словно этот вопрос переселился теперь в его плоть, мучая его и не давая заснуть.

– У вождя тоже была собака, и он ее любил, – бормотал Великий Зодчий. Обычно он пропускал собачьи кадры, чтобы не впадать в слюнтяйство, но сегодня решил посмотреть. Он расстегнул рубашку, поставил рядом бутылку нано-колы, водрузил ноги на столик и включил фильм.

Вождь разгуливал по террасе своего замка на вершине горы. Огромная терраса была встроена в уступ скалы, как гнездо ястреба, и висела над цветущей долиной окаймленным белой балюстрадой краем. Как и давеча на площади, вождь был одет в военную форму, но сейчас вся его фигура и лицо, все его движения были совершенно иными, свободными, дышали довольством и покоем. Поводя туда-сюда головой, вождь наслаждался прекрасным видом на землю и небо. Опершись о балюстраду, он отдыхал от непосильной работы создания нового мира. По террасе степенно разгуливали несколько военных и людей ученого вида в штатском и в круглых очках, взявшись под ручки, живыми цветами здесь же ходили и девушки в народных костюмах с белыми кружевными передниками и в венках из альпийских фиалок на льняных головках. Постояв так, вождь оглянулся на своих гостей. Вдруг лицо его растянулось в улыбке и он стал похожим на мальчишку. С другой стороны террасы, из раскрытых дверей к нему неслась большая лохматая овчарка. Присев на корточки, вождь широко раскинул руки и чуть не повалился на спину, когда собака бросилась на него с радостным повизгиванием. Гости остановились и, образовав немую сцену, с умилением стали наблюдать за нежной возней. Вождь смеялся, трепал собаку за уши, тянул ее к себе, а она вырывалась и все норовила лизнуть его в нос. Они так радовались, будто встретились после долгой разлуки, и вот теперь тискали друг друга, чтобы удостовериться, все ли на месте, ничего ли не изменилось и не встало между ними и их любовью. Первой посерьезнела собака. Вывернувшись из рук вождя, она выпрямилась и уперлась передними лапами в его плечи. Теперь она была выше сидевшего на заднице вождя и он смотрел на нее снизу. Компания вместе с девушками тактично отвернулась и стала обсуждать что-то, глядя на ландшафт и тыча в него пальцами.