— А как же, дивизией в корпусе Рокоссовского командовал. Из-под Ровно должен был к 8-му мехкорпусу пробиться. Да чем же пробьешься? Не то что танков, винтовок не хватало.

В саду стемнело и стало по-ночному тихо. Лампу зажечь нельзя было, а уходить под крышу не хотелось. Никита Сергеевич поднялся.

— Крепился до вечера, а теперь, пожалуй, скажу. Представление фронта удовлетворено: армия ваша преобразуется в гвардейскую. Скоро получите приказ… Поздравляю!..

Долго еще сидели мы в саду. Вспоминали сорок первый год, Курскую лугу, недавние бои. Говорили о предстоящей операции, в которой намечался выход за Вислу. Мечтали о том времени, когда танки можно будет увидеть лишь в музее…

— Иной раз, когда вручаешь награду, чуть-чуть тревожно, — говорил Никита Сергеевич. — Не зазнается ли человек, не вознесется ли над другими… С вашим братом военными иногда такое случается. Проведет успешный бой — и море ему по колено… Как-то раз под Сталинградом приехал я в один полк. Сидят солдаты в доме без стены и крыши. Почернели от холода, от копоти. Потихоньку разговорились. Один прямо рубит: «Непорядок. Империалистическую воевал, гражданскую, финскую и эту с первых дней… Знаю, когда война, а когда непорядок. Портянки теплые только в нашем полку не выдавались. Всех соседей сегодня давно покормили, артиллеристы уже два раза поесть успели, а мы еще кухни не видели». Разыскал я командира полка. Молодой, здоровый, на груди от орденов тесно. Недавно из комбатов на полк выдвинут. «Как настроение у народа?» — спрашиваю. «Личный состав рвется в бой за Родину, за товарища Сталина». — «Рвется?» — «Рвется, товарищ член Военного совета». — «А может, он пообедать рвется?» Растерялся лихой майор. Ему-то, оказывается, и невдомек, что три роты сегодня еще крошки хлеба не видали… Это я вам в назидание на сон грядущий рассказываю…

Близился восход. Небо становилось серым, все увереннее розовевшим с востока. Мы испытывали странное, необычное для бессонной фронтовой ночи чувство — нам не хотелось спать.

Вскоре началась передислокация. Корпуса двинулись на север, к Дубно. Марши совершались по ночам. Номера автомобилей были заменены, а условный знак первой танковой — ромб на башне — закрашен. Хранили молчание радиостанции, кроме нескольких, оставленных на старом месте. Те работали, как обычно, создавая у вражеской службы подслушивания впечатление, будто армия занимает прежние позиции.

Меры маскировки не ослабевали и в новом районе. Прибывавшие из тыла танки были укрыты на платформах дощатыми чехлами. Разгрузка велась ночью, а утром эшелоны с макетами танков направлялись обратно на восток.

На рекогносцировку наши офицеры выходили в пилотках и гимнастерках с общевойсковыми погонами.

Одновременно с 1-й танковой армией в лесах северо-западнее Броды — Дубно накапливались общевойсковые соединения. Здесь сосредоточивалась ударная группировка фронта, которой предстояло крушить немецкую оборону, прикрывавшую путь в Польшу…

Каждый раз, слыша или произнося простые географические названия: «Броды», «Лежнюв», «Верба», «Иква», я испытывал чувство давней тревоги и новой гордости. Здесь, в этих негустых лесах на берегах Слонувки, Сытенки, Плеящувки, Иквы, разыгралась трагедия первых дней войны. Здесь я потерял многих близких друзей. Отсюда через бесконечные вражеские тылы начался некогда наш путь из окружения.

Сейчас мы вернулись сюда во всесилии опыта, техники и зрелости, готовые и способные победоносно завершить войну.

На дорогах немым напоминанием о страшных днях третий год неподвижно стояли обгоревшие, с рваными ранами в бортах, покосившимися башнями и разбитыми катками Т-26, Т-35, Т-28, грузные, с короткой — не по размерам — пушкой КВ. Эти танки, радовавшие когда-то глаз на парадах и танкодромах, казались теперь нескладными. Они безнадежно устарели и по-своему символизировали нашу неумелость, выявившуюся в сорок первом году.

У одного из таких танков в высокой траве неподалеку от дороги я натолкнулся на Павла Коровкина. Как и три года назад, он был командиром моей «тридцатьчетверки».

— Что ищешь, Павлик?

— Где-то здесь сгорел тогда Витя Ромашин… Теперь разве найдешь? Вон деревцо растет на жалюзи.

Мы шли с Коровкиным по густо заросшему травой полю. Разговаривать не хотелось. Порой я чувствовал на себе взгляд Павла — не то удивленный, не то осуждающий. Но не сразу до меня дошел смысл этого. Однако, потому что мы оба, видимо, думали об одном и том же, я все-таки понял происходившее в душе Коровкина.

Достал из полевой сумки блокнот. На завтра уже было намечено несколько дел. На послезавтра тоже. И так — на пять дней вперед.

— Завтра утром все же съездим, — сказал я и спрятал блокнот. — Предупреди Мишу Кучина…

Павел кивнул. Три года боев в одном танке давали ему, в сорок первом году старшему сержанту, а теперь — лейтенанту, право на особые взаимоотношения со мной. Оставаясь с глазу на глаз, Коровкин не считал нужным скрывать свое недовольство каким-нибудь моим поступком.

Все эти годы в непрерывном напряжении боев и маршей я почти не вспоминал о двух стариках, которым многим был обязан наш отряд в трудную пору выхода из окружения. Один из них — чех, который вывел нас из оврага неподалеку от Бялогрудки, где мы зализывали раны. Расставаясь, он забрал к себе четырех тяжелораненых. Другой — занозистый украинец, дед Василь. Целый день он носил к нам в клуню молоко и хлеб, докладывал о том, что делают немцы.

Попав в места, где все говорило о схватках 1941 года, я, как и Коровкин, вспомнил о стариках. Но никак не мог к ним выбраться. Теперь же, под укоризненным взглядом Павлика, твердо решил: завтра.

Бялогрудка почти целиком сгорела при отступлении гитлеровцев. Крестьяне ютились в наспех сделанных шалашах и кое-как отрытых землянках. В сохранившихся домах жило по несколько семейств.

Ни имени старого чеха, ни каких либо точных сведений о нем мы не имели. Да и в лицо не запомнили.

Раз, другой прошли по деревне. Никто на нас не обращал внимания.

В саду с остатками обгоревшей изгороди топил кабицу старик. На огне стоял темный чугунок. Старик клал на колоду хворост и, придерживая его левой рукой, опускал правую с топором каждый раз в одно и то же место. Нарубленный хворост старик совал в прожорливую топку и возвращался к колоде.

Мы с Коровкиным обменялись взглядами.

— Он?

— Не пойму, — ответил Коровкин. Подошли, поздоровались. Старик, не выпуская из рук топора, кивнул нам.

— Жить у меня негде, товарищи командиры. А если молока желаете, могу.

То, что он назвал нас «товарищами», а не «панами», как часто случалось в здешних местах, подтверждало наши предположения. Хотя, конечно, очень слабо.

— Спасибо. Не надо нам ни жилья, ни молока. Поговорить хотим.

— Поговорить?

Старик отложил наконец топор, вызвал из дому белоголовую девочку лет двенадцати и наказал ей следить за кабицей.