На развилке торчит некогда красная, а теперь порыжевшая бензоколонка, насосы которой давно забыли запах бензина. К черту колонку!

И уже вовсе из веселого озорства «пантеры» походя разваливают хутор, прижавшийся к дороге. А потом одна из них медленно поворачивает башню, опускает длинный ствол и бьет термитным снарядом в то, что еще минуту назад было домом.

Но и забавляясь таким образом, вражеские танки не сбавляют темп. Офицер, возглавляющий их, хорошо понимает: если выйти к Черновицам, повернуть на юг, то русская группировка будет не просто отрезана от своих тылов, она окажется в закупоренном котле. И тогда…

С крыши костела в Незвиске я отчетливо вижу вдалеке быстро ползущие четырехугольнички и вспыхивающие на солнце блики.

— Бинокли, — подсказал подполковник Кобрин и снова склонился к стереотрубе. — Сейчас подойдут к дефиле, хошь не хошь придется им вытягиваться узкой колонной. Тогда и начнем…

Так и произошло. Головные танки, чуть помедлив, нехотя спустились со склона на дорогу.

— Верно, — бормочет Кобрин, — не зря Козьма Прутков говаривал: «Не ходи по косогору — сапоги стопчешь…»

И вдруг лицо его вспыхнуло от прилившей крови. Он схватил микрофон и громко, будто находился на огневых позициях, крикнул:

— Огонь!

Между этой командой и первым выстрелом прошло какое-то время. Танки с открытыми люками уверенно продолжали победный марш. Но мы уже знали, что это их последние десятки метров… Может быть, дотянут до той вон кучи булыжника. И все.

Первые разрывы не остановили колонну. Она еще двигалась по инерции. Только когда вдруг споткнулась головная «пантера», другие принялись тормозить. Несколько машин повернуло назад. Но, видно, их по радио заставили развернуться снова.

Сверху, с гребня холма, били 152-миллиметровые орудия, каждым снарядом не просто пробивая броню, а делая огромные зияющие дыры, разворачивая танк, как если бы он был картонный. В узком дефиле поднялась паника. С тяжелым металлическим звоном машины наскакивали друг на друга, шарахались от уже горящих, карабкались на крутые склоны.

И все-таки это была дисциплинированная часть. Командир быстро навел какое-то подобие порядка. Отстреливаясь, танки стали пятиться назад.

Немцы понимали, что наткнулись на позиции тяжелых орудий. Наиболее опытные из них, возможно, определили калибр. Но что за чертовщина — 152-миллиметровые махины не так-то легко меняют огневые. А эти моментально сманеврировали, ушли из-под разрывов немецких танков и вот уже снова с высоты ударили по «пантерам»…

Из сорока прорвавшихся гитлеровских танков обратно к Нижнюву вернулись восемь. Вернулись и принесли в фашистские войска весть о новом ужасном оружии русских.

Оружие и впрямь было могучее. Накануне по приказу командарма позиции на высотах у Незвиска, где сохранились остатки блиндажей и окопов Первой Мировой войны, занял полк 152-миллиметровых самоходных артиллерийских установок. Полк этот был последней частью, успевшей проскочить к нам за Днестр, прежде чем противник перерезал коммуникации. Штаб армии, получив в свое распоряжение новое, воистину сокрушающее оружие, приберегал его для критической схватки.

Тяжелый самоходный полк, разбивший немецкую танковую колонну, был замечателен не только своей техникой и своей победой под Незвиской, но и своим прошлым. Он вырос из бронедивизиона, который в апреле 1917 года встречал Ленина на площади у Финляндского вокзала. Из пятнадцати броневиков дивизиона четырнадцать перешли на сторону большевиков. На одном из этих четырнадцати стоял Ленин, произнося речь…

Дивизион участвовал в октябрьских боях в Питере, воевал на фронтах гражданской войны. В мирные годы он получил новое техническое оснащение, и к началу Отечественной войны это был уже танковый полк. А когда в сорок четвертом году наша промышленность освоила выпуск СУ-152, он получил на вооружение тяжелые самоходки.

Я был мало знаком с полком, с его техникой и его людьми. Приехал вечером, когда экипажи окапывались на гребне высоты. Здесь меня и застала тревожная радиограмма о танковом прорыве у Нижнюва.

Преследуя фашистские танки, наши самоходки миновали догорающие развалины хутора, окровавленные остатки обоза с ранеными, смятую бензоколонку…

Полк растянулся на многие километры. Надо было собрать его, схоронить погибших, оказать помощь раненым, приниматься за ремонт машин. Замполит спешно составлял реляции на отличившихся. Вечером должен был заседать Военный совет, и я хотел, чтобы он вынес по этим реляциям свое решение. А завтра приехать сюда опять и вручить награды…

Возбужденные, не оправившиеся от лихорадки боя, мы вернулись в штаб армии к вечеру. Едва я выскочил из машины, кто-то стремительно бросился мне навстречу.

— Товарищ член Военного совета, разрешите обратиться…

— В чем дело? Кто вы?

— Ефрейтор Селезнев. По личному вопросу. О жизни человека вопрос стоит.

— О чьей же жизни, товарищ Селезнев? Заходите в дом. Балыков зажег лампу. Передо мной стоял широкоплечий боец в хорошо заправленной длинной шинели с негнущимися погонами, пересеченными красной лычкой. Начищенные хромовые сапоги блестели так, что казалось, будто хозяин их ходил не по земле, а по воздуху.

Ефрейтор начал еще в дверях и теперь торопливо продолжал, боясь, что ему не дадут договорить:

— Затеяли чистку тылов. Из комендантской роты людей на передовую посылают. А комендантская рота как же? Я не мог взять в толк, куда клонит ефрейтор.

— Вам-то что до комендантской роты?

— Как что? Я в ней небось не первый день служу!.. До меня уже начал доходить смысл его «благородного» негодования.

— Не тревожьтесь. Комендантская рота не пропадет. В ней останутся пожилые бойцы, нестроевики. А после боев пополним. — После боев, — подхватил ефрейтор, — когда ценные кадры перебьют… Сколько раз я вашу жизнь охранял? Часовым у входа к вам стоял!

— А в стрелковой роте либо в танковом экипаже не доводилось служить?

— Не всем же в экипаже или в автоматчиках. Кто-то должен и командование охранять и обслуживать. У меня есть основания. Никто слушать только не желает, чуткости нет…

Только что я видел жаркий бой. Наспех обученные самоходчики, не считаясь с потерями, бросались наперерез фашистским танкам… А тут стоял человечишко в подогнанной по росту шинели, начищенных офицерских сапогах, проникнутый одним лишь стремлением — выжить, уцелеть. Сегодняшняя «чистка тылов» для него обернулась крахом. Он настолько потерялся, что бормочет что-то жалкое о любви к комендантской роте, о своих особых правах.

— Я в гражданке, товарищ генерал, был на руководящей работе, руководил отделом в райисполкоме. С этим тоже надо считаться… Кто будет заниматься восстановлением народного хозяйства, если кадры перебьют? Разве ж это государственный подход? Товарищ Сталин учит: кадры — ценнейший капитал…

Был момент, когда я почувствовал неодолимое желание взять его одной рукой за грудь, а второй… Но желание это быстро прошло, мной овладели два других чувства: презрение к просителю и усталость. Я сел за стол, терпеливо выслушал речь ефрейтора до конца.