– Но наш план, – продолжила она, шепча ему в самое ухо, – нужно изменить. Мы не можем уничтожать ее.

Опустошение. Чистая, неразбавленная боль – Этта видела, как ее вспышка озарила его лицо, и поняла по тому, как отрицание затопило его глаза: в этом они не сойдутся. Он снова припал к ее губам, пытаясь смягчить удар, найти нужные слова. Ночная прохлада покусывала кожу, но ее губы были горячими, настойчивыми, они впивались в него, словно утверждая свою правоту.

Николас оторвался от Этты, стараясь удержать ее на месте как можно дольше, чтобы воззвать к рассудительности.

– Ее нужно уничтожить, ты же сама говорила. Я знаю последствия, знаю, что может случиться, но, Этта, разве ты не видишь? Разве не чувствуешь, сколь многое не в наших силах? Если это когда-то должно закончиться, пусть закончится сейчас. Твоя мама – она пришла ко мне в пустыне, сразу после того, как тебя осиротило. Она говорила о надвигающейся войне.

– Да я все про это знаю, – прервала его Этта.

– Она не ошибалась: это и есть война, которая никогда не заканчивается. Война между нашими семьями, – гнул свое Николас. – Она идет по определенной схеме, это вечный цикл, бесконечный сценарий.

При этих словах Этта вздрогнула, уже вскидывая голову, пытаясь снова поймать его губы, не дать ему закончить.

– Нет, нет, нет… Не говори так, не произноси этого слова…

Он заслужил чертову медаль за мужество и волю не окунуться в ее поцелуй.

– Меня все время преследует мысль, что между нашими семьями потому нет прочного мира, что в нас самих, в наших способностях кроется что-то глубоко противоестественное, – продолжил Николас. – Должно быть, так время мстит нам, заставляя все время грызться друг с другом. Мне кажется, вся эта вражда пытается затолкать нас в наше естественное время, где нам и место.

Она подняла светлые глаза, теперь затвердевшие, как осколки льда.

– Нет ничего более естественного, чем семьи. Ты не видел того, что видела я. Есть люди, которые любят друг друга, нуждаются друг в друге. Мы еще можем поправить временную шкалу. Да, это займет больше времени, но восстановить ее кусочек за кусочком возможно.

– А что потом? – вскинулся он. – Снова прятать астролябию? Мы допустим, чтобы кто-нибудь снова нашел ее и отменил все, что мы сделаем? Это единственный способ держать Айронвуда в узде, заставить его понести ответственность за то, что он сотворил со всеми нами. Если этого мало, подумай о миллионах и миллионах жизней, с которыми он играет, о безразличии, равнодушии, которые проявляет к ним. Он – не исключение, Этта, он – правило. В том, на что мы способны, слишком много силы.

Николас понимал, что играл не совсем честно: ему-то легко принимать такое решение при всей бездушности, которой оно требовало, ведь оно станет одним из его последних решений. А ведь всего несколько дней назад он рвался к отмщению, словно охваченный пламенем, выжигая последние ошметки своей души. Однако по крайней мере часть ее, кажется, признала правоту его последнего довода. Все ее тело натянулось от разочарования.

Он играл в гляделки с очередной утратой и, хотя был насквозь логичным, хотя знал, что и Этта всегда следует логике, видел, как страдальчески исказилось ее лицо от его предательства – и все эти логические доводы грозили в любую минуту вылететь из его головы. Но чем была история, как не ложью немногих победителей? За что ее было защищать, если она забывала о голодающем ребенке во время героической осады, о рабыне на смертном ложе, о моряке, не вернувшемся из моря? Несовершенная запись, сделанная пристрастной рукой, написанная чернилами, разбавленными компромиссами соперничающих группировок. Его подмывало принять Эттину точку зрения, зажмуриться и представить, как она соберет заново прошлое, настоящее и будущее во что-то прекрасное. Видит Бог, если кто-то и был способен на такое, то только она.

Но их история, выкованная руками путешественников, была историей насилия, войны и мести. Они не просто создали ее, они сами были созданы ею.

– А как же мы? – спросила она, взбегая маленькими нежными руками на его плечи, шею, лицо. Николас склонил голову к намозоленным кончикам ее пальцев. – Что, если я люблю тебя, и ты нужен мне? Зачем тогда было все это? Зачем мы так яростно сражались, если ты с самого начала решил сдаться?

– Картер! – донесся сверху мужской голос. Оуэн.

Этта дернулась, будто порываясь заслонить его собой, а он захотел поцеловать ее больше, чем сделать следующий вдох. Секунды раскручивались вокруг него, терзая оголенное сердце.

– Останься со мной, – взмолилась она. – Останься со мной. Еще ничто не кончено.

– Это свобода – именно это: свобода от страха – вот что означает переписывание правил, – настаивал он. – Мир, в котором существует астролябия, – это мир, в котором каждый из нас может исчезнуть в любую секунду. По крайней мере, я буду знать, что ты в безопасности.

– Одна, – резко поправила она.

– Не одна, – возразил он. – Разве все эти дни, проведенные в разлуке, ты не чувствовала, что я рядом?

А разве ты не чувствуешь, как мое сердце бьется только ради тебя?

– Это не то, – ее глаза снова вспыхнули. – И ты это знаешь.

– Я знаю только вот что: наши пути разделяло несколько веков, но мы соединились. Не важно, чем все кончится, моя судьба всегда была соединена с твоей.

– Картер! Где ты, черт тебя подери!

Этта наклонилась к нему, утыкаясь лицом в изгиб его шеи.

– Не делай этого – пожалуйста, не делай.

– Ты веришь в тот мир, о котором говорила: тот, что создан для нас?

Она сглотнула, кивнув. Ее мягкие губы почти касались его обнаженной кожи, и он – мужчина, пропади оно все пропадом, – сгорал рядом с нею. Слова, слетевшие с его губ, были хриплыми от чувства.

– Если нам не суждено достичь его в этой жизни, то в следующей. Если не сейчас, то в вечности.

Она отстранилась, но лишь для того, чтобы встать на цыпочки и резко вцепиться в его мантию. Поцелуй пробежал по его позвоночнику, словно молния, ударившая в мачту, рассекая Николаса напополам.

Это не было отступлением, и далеко не поражением. Внезапно она заполнила каждое его чувство, подобно утреннему солнцу, прорезавшему горизонт. Ее вкус, запах, тихие звуки, вырывающиеся из горла, – все это было тайнами, доверенными ему, наградой, за право вернуть которую он так отчаянно сражался. Этта сразу захватила каждый его уголок, и он отодвинул смертельный ужас и позволил безрассудному счастью быть с нею промчаться по венам, заполняя все пустоты, выворачивая его наизнанку.

Там, где кожи касались ее губы, она казалась натянутой, как на барабане, и Николас задумался – в перерывах меж ударами бешено бьющегося сердца, – как могло быть так, что она такая мягкая, если все дни, что привели их сюда, были такими жестокими. Она не плакала, его храбрая девочка, но он чувствовал яростную страсть под ее кожей, толкавшую ее к нему, заставлявшую вжиматься в его тело, растворяться в нем.