— Товарищи! Когда народ един, власть бессильна. Я иду на площадь. К царству справедливости! За мной!

Вагин спрыгнул с трибуны и пошагал, увлекая народную массу, а толпа, направляемая деловитыми координаторами, двинулась за ним. По мере приближения к мосту вожаки незаметно отделялись, оставляя лидера в жёлтой майке главным на празднике непослушания.

* * *

— Холостыми заря-жай! — скомандовал Щавель.

С Болотной стороны к мосту приближалась колонна демонстрантов. Реяли радужные стяги, символ единения народов всех ориентаций, колыхались лозунги на палках. Кое-где блестели ошейники. Все были в своём праве, и все своё право спешили реализовать.

— Запевай! — гаркнул Гнидко. — Нашенскую, чтоб пробрало!

В Муроме любили хоровое пение — символ одобрения, поддержки массами. С подачи запевалы передние ряды стройно затянули:

Вставай, проклятьем заклеймённый,

Весь мир голодных и рабов.

Кипит наш разум возмущённый

И в смертный бой вести готов.

Песню подхватили. Над толпой поднималось облачко пара, вырывающееся из разгорячённых голов через ротовой клапан, что свидетельствовало о нешуточном кипении возмущённого разума несогласных.

— Расчётам доложить о готовности, — приказал Щавель.

— Первый расчёт готов! — доложил Фома.

— Второй расчёт готов! — доложил Сверчок.

Неожиданно из переулка выскочили ахтунги в лёгком боевом облачении. Выстроились в шеренгу, перекрыли проспект Воровского на той стороне, но толпа не остановилась и надавила на миротворцев так, что ахтунги были вынуждены покориться народной воле и влиться в ряды демонстрантов. Идущие вместе представители трудящихся и правоохранителей ступили на мост.

Пламя запального факела дрожало над казёнником орудия. Щавель расправил большой белый носовой платок.

Толпа демонстрантов запрудила мост. Когда первые ряды с запевалой закрыли толстый поручень срединной секции ограды, платок в руке командира взлетел и изготовился ринуться вниз, когда у плеча его свистнуло. Сзади повалился на мостовую Коготь, прижмая руки к груди. Над ним склонились. Ратник побледнел, кольчуга была разорвана, подкольчужная рубаха пробита пулей. Коготь был в сознании и матерился, однако крови на его губах не появлялось, и это было хорошим знаком.

«Город грехов! — стиснул зубы тихвинский боярин. — Позволить быдлу владеть огнестрелом — вот настоящий порок государственной власти. Огнестрел должен быть под замком и выдаваться доверенным лицам в особых случаях. Иначе выйдет разврат». Щавель поднял ледяной взгляд. Развращённое быдло преодолело широкий мост через Оку почти на три четверти.

— Картечью заряжай!

Ратники сноровисто втолкнули в стволы картузы с картечными зарядами. Дослали банником.

— По демонстрантам, прямой наводкой…

Пуля звякнула о ствол бронзовой пушки, оставила серую полоску свинца и умчалась неизвестно куда.

«Сверху бьют, — понял старый лучник, — и сбоку». Он посмотрел на мрачные окна домов по Набережной. Вдоль улицы бежали полицейские. Демонстранты прошли мост, первые ряды ступили на берег. Конницей эту силу было не остановить. Даже если пиками стопорнут передних, задние надавят, выдавят и попрут себе дальше. В центр. Громить город.

— Первое орудие, огонь! — скомандовал Щавель.

Орудие подпрыгнуло и откатилось.

Первые ряды попá дали, глубоко, на несколько рядов, будто им подрубили ноги огромной косой. Идущие позади спотыкались, останавливались. Толпа по инерции двигалась, стесняя ряды и толкая передних. Они бы так и прошли по трупам товарищей, вылились на Набережную и развернули строй, если бы Щавель не скомандовал ледяным голосом:

— Второе орудие, огонь!

Этот выстрел был ещё кошмарней. Картуз пролежал на складе двадцать лет, свинцовые шары слежались и срослись в гроздья. Массивные бесформенные куски ударили в плотную людскую массу и буквально проели в ней дыру. На мгновение в живой стене возникла яма, как в затянутом ряской пруду от горсти брошенной гальки, полетели брызги. Во все стороны ударили кровавые ошмётки, оторванные конечности и чья-то голова. Дым милосердно скрыл от заградотряда жутчайшие детали, но и увиденного хватило даже самым крепким, чтобы очертить напротив сердца обережный круг.

Толпа остановилась.

— Холостыми заря-жай!

Воля командира заставляла расчёты двигаться бездумно и слаженно, не теряя драгоценного времени. Ратники стояли под пулями, каждая секунда могла оказаться последней и отступать было нельзя.

— Батарея, огонь!

Слаженно жахнули пушки. Это произвело эффект ещё более сильный, чем от попадания картечи в не боящихся смерти людей. Толпа увидела, что творят орудия, она испугалась. Раненые под ногами и кровь на собственных лицах вселили ужас даже в самых безрассудных бунтарей.

Когда снова рявкнули орудия, толпа шарахнулась как лошадь, от души огретая кнутом. Она взвыла, словно гигантское живое существо. Этот вой многие ратники запомнили на всю жизнь.

Человеческая река обратилась вспять. Как раньше единодушно пели, шли, скандировали лозунги, так сейчас, заразившись от чувства локтя товарища безрассудной верой в необходимость уносить ноги, демонстранты ринулись наутёк. В порыве неконтролируемой паники никто не понимал происходящего. Всякий упавший был затоптан. Несчастных давили о перила моста, ломая рёбра, а потом перила не выдержали и рухнули. Люди сыпались в Оку, некоторые прыгали сами, мост стремительно пустел.

Глядя на всё это, Михан хохотал, сгибаясь в поясе, хлопал себя по бедру, показывал пальцем на бойню. Стоящие рядом дружинники косились на него не по-хорошему, кто-то покрутил пальцем у виска. Михан не унимался, и Сверчок заехал ему по шлему. Не помогло. Молодец получил ещё увесистую оплеуху латной рукавицей и повалился наземь, заразительно смеясь. Его оставили в покое. Видали в бою и похуже.

Пороховой дым унесло ветром. По команде Литвина к переправе двинулись конные. Мост покрывала стонущая и шевелящаяся масса. Ярким пятном выделялся странный человек, чудом уцелевший из первых рядов. В жёлтой майке, надетой поверх рубахи, он стоял на коленях возле неподвижно лежащего гиганта. Полыхнула вспышка. Притаившийся хипстер снял великолепный кадр, попутно украв у желтого воплощения горя своей зеркалкой бессмертную душу.

* * *

При каждом слове изо рта Гнидко летела кровь, брызгая в лицо Павлу и на жёлтую майку лидера.

— Под молотки… ты подвёл… Таракан.

— Чего? — Вагин стоял перед ним на коленях, держа голову коновала и не находя силы попрощаться с товарищем.

— Таракан… Кличка твоя… в ячейке… Пацаны прозвали… за внешность твою гумозную.

Гнидко закашлялся. Голова его выскользнула с ладоней Вагина, стукнулась затылком о мостовую.