Вот уже городская черта, вереница ослепших домов… окрик вдруг впереди: кто идет?! Кумачовские — кто! Каждый камень ощупкой найдем, хоть глаза нам, Шалимовым, выколи. Вот и штаб — дом-столовая напротив проходной Жиркомбината. Маргарина запас стратегический — за неделю, наверное, город сожрет. Мешки с песком, ребята с автоматами. Любопытство в опухших, красных от недосыпа глазах. По ступенькам под землю. Мерклый свет электрический — генератор дает. Кафель желтый. Лепные балясины. Пироги здесь когда-то продавались с повидлом, ром-бабы, эклеры — позабытый вкус детства… На полу, на матрацах, на матах — бойцы. Автоматы под боком — словно дети с игрушками спят. Острый запах смолистого пота, несвежей одежды, набившейся бетонной пыли, горелого железа и земли — ядовито пахучий, нашатырно сгустившийся дух человека, что почти уже сделался зверем в насущных потребностях, не имея возможности мыться и чиститься.

Гуськом они втолкнулись в отдельную коробку — со штабными столами, диванами, креслами. Здесь были Рябовол и трое командиров, один из них чубатый и усатый, с мерлушковой кубанкой на коленях — наверное, казак из Антрацита.

— Ух ё-о-о! — только и выдохнул поднявший глаза Рябовол. — Вот это ты сходил, брат!.. А это кто?

— Приблудный.

Лютов обвалил безгласную наводчицу на стул и рылся в ее навороченной сложной разгрузке, выкладывая на стол бинокль из «Звездных войн», оптический прицел, аккумуляторы, пистолет, запасные обоймы к нему, гарнитуру…

А Петька в это время пялился на бабу. Короткие потные полосы неопределенного цвета, перепачканное черной пылью лицо с мужским крупным носом, крутым подбородком и тонко прорезанным ртом — не то чтобы с такой никто по доброй воле, но видно: несчастная баба, не выдалась в ту статную, точеную породу, что нашего брата влечет. Как будто одним топором и стамеской сработали, от бати больше взяли, чем от матери, голодное бабье нутро едва не в мужицкое тело вложили. Вот, видно, и озлилась на природу — и в форму себя, под присягу, под команду «ложись!» и ползи по-пластунски, уж если на спину не валят мужики. Стереть себя решила — о землю, о железо, — убить до конца все то женское внешнее, с чем природа ее подвела, обманула, а заодно все женское внутри. Хотя шут его знает. Тут, наверно, ни в ком уже красоты не отыщешь — вот под этой одеждой камуфляжной болотной, слоем грязи, земли, под гримасами страха или смертной усталости. Грудь-то вроде на месте. Не за то они с Лютовым просто хватались.

Не отрывая глаз от пленной, Петька сел. Казавшееся пропитым обветренное, серое лицо извивалось в бессмысленной пьяной ухмылке. Так улыбаются своей загубленной житухе давно обесстыдевшие запойные бабы над рюмкой. Плывущий взгляд осоловелых светлых глаз ничего не искал, ни на что не надеялся и придавал им всем прозрачность пустоты.

— Ну что, познакомимся, дамочка? — спросил Рябовол. — Фамилия, звание, должность? Общаться настроена?

Та посмотрела с пробивавшимся сквозь хмель усилием понять, что происходит и где она вообще, сощурилась, словно вдевала непослушную нитку в ушко — текучий взгляд вдруг заострился, постальнел, — и расплылась в улыбке преданной, приниженной готовности заговорить. Аж вся обмаслилась, аж прямо потекла… и вдруг, не ломая улыбки, запела:

— Горiла сосна, палала, пiд ней дiвчина стояла, русяву косу чесала… — изгально душевным, старательным голосом, дебильно кособоча стриженую голову и лаская их всех полоумно-счастливыми, как будто завлекавшими в свое безумие глазами. — Ой, коси, коси, ви моi, довго служили ви менi. Бiльше служить не будете, пiд бiлий вiнок пiдете… — И вот уже опять не песня, а нарастающий, как визг осколка в воздухе, бесовский вой сверлился изо рта: — Горiла шина та бензин, горiла шина та бензин, стрiляв здалека сучий сын…

Перебор был сегодня с концертами явно.

— Нда, давно тебя, видно, не драли, старуха, — протянул понимающе Лютов, когда в ней кончился самозавод и она так-таки замолчала. — Ты пой, пой — мы тут скучно живем, а ты вон как нас всех развлекаешь. Хочешь пой, хочешь вой — нам и так уж понятно: твое место в зверинце. Будешь в клетке сидеть под табличкой «через решетку не кормить». Нам от тебя, по сути, ничего другого и не надо. Разве что обменять на кого-нибудь из нормальных людей. Не выйдет обменять — в зверинце и состаришься и выйдешь на волю беззубой развалиной, с отвисшей грудью и отсохшими яичниками.

— Это что ж, пусть молчит? — надломившись в лице, шевельнулся чубатый казак с мерлушковой кубанкой на колене.

— А чего с нею делать прикажешь? Я лично баб не бью, — ответил Лютов с некоторым даже сожалением.

— А она наводить, значит, может?! На дома, на автобусы, на людей, на детей? — Дрогнул в ярости голос чубатого. — Да судить ее, суку, по законам военного времени! За одну ногу взять, за другую и порвать, как лягушку. Да людям отдать ее, людям! И пускай она им попоет!

— Слушай, друг, не спеши, — сказал ему Лютов с тоской. — Мы это много раз еще успеем — и уши, и носы отрезать друг у друга, и все остальное, чего люди обычно не режут… А ты, убогая, не скалься. Была бы ты мужик не только с виду — давно бы мне пела про свой добробат.

— Ой, страшно, — с презрением сцедила та сквозь зубы. — Ти катуй, рiж мене як завгодно — вiдпрацьовуй зарплату, служи своему богу Путiну. А то вiн тебе, пса, зворотно в Росiю не пустить, тут оставит здихати. З Росii ж приiхав, чоловiчок зелений, по говору чую. Ну?! З Росii?! Скажи! Скiльки вам таким платять? — Задымится, казалось, сейчас с перегреву — в непрерывном усилии приземлить немигающий лютовский взгляд.

— Ну а ты, стало быть, за идею? — Лютов не улыбался уже, а смотрел на нее с безнадежным гадливым сочувствием, как на трехногую собаку, перебегающую рельсы перед поездом. — За Украину-понадусю? Жанна д́ Арк ты у нас? Зоя Космодемьянская? Или кто тут у вас принял крестные муки за родину? Была ли такая вообще в вашей славной истории? Или, наоборот, только вы распинали и вешали?

— Чого тобi треба на нашiй землi? — прошипела она, словно Лютова вовсе не слышала.

— А наша земля везде, где лежат кости наших солдат, — сказал Лютов с тою усмешкою в голосе, какая одна могла погасить напыщенность вот этих митинговых слов. — Мой дед до Берлина по этой земле на брюхе дополз.

— I мои дiди теж. А кiстки моеi бабки лежать на Колимi! У вiчну мерзлоту вмурованi! — Побелели глаза доброволицы.

— Да нет, убогая, не в бабке твоей дело, — начал Лютов размеренно и как будто уже сам с собой. — Уж если смотреть на историю, то тут у каждого спина еще не зажила. Долго всех нас пороли — долго можно расчесывать. Всех своих заморенных и высланных родичей из земли выковыривать. Чеченам, русским, вам — долго бочку еще друг на друга катить. Я, знаешь ли, тоже бы мог и деда и бабку припомнить, вот только не знаю кому… Да и что вспоминать? Я ж не поэтому сюда пришел, а потому что потому. Просто нравится мне воевать. Я в мирной жизни плохо себя чувствую, то есть вообще как будто и не чувствую. И тебе просто нравится это. Людей убивать. Смешно смотреть сверху, как они под тобой копошатся и мечутся. А ты над ними сила, бог. Пока пописать не захочется, конечно, и до земли спускаться не придется. Жизнь тебя обделила — не русские, не шахтеры вот эти, кроты, и не с Марса пришельцы, а жизнь. Голодная ты, а от голода с человеком припадки случаются. Кто пипиську прохожим показывает, а кто и соседа топором по башке. Ну как этот… Раскольников. Нельзя оставлять таких без присмотра, а вас тут оставили. Ты и форму вот эту надела только лишь потому, что по форме тебе можно все: мочить кого хочешь, казнить… Держать в руках любую жизнь. Но признать, что ты просто больная, — это как бы тебя принижает, с этой мыслью тебе не прожить. Вот ты и начинаешь придумывать: это я не себе — это я за страну, за свою Украину, за людей против нелюдей и за мир во всем мире.