Он как будто бы понял: от любого ответа на эти вопросы ничего не изменится. И с его, Порывая, согласием, и с несогласием все пойдет, как и шло, и Артема потащит туда же, куда и тащило: он уже не хозяин себе. Ощущал себя слизистой плотью, червем, комом глины, что налип на рифленый протектор или гусеницу БМП, — зацепило зубцами и тащит, с каждым новым стальным оборотом выдавливая из него все сомнения и вообще личность как таковую.

Слишком дороги стали Артему жратва и тепло, чересчур велико, неотступно желание сна и покоя, одуряюще пахнущей пшенки в котле, кипятка, калорифера, курева, слишком сильно его давил страх в осязаемой близости передовой — страх остаться совсем одному, оторваться, отстать от своих или даже быть брошенным ими, оказавшись паршивой овцой, слишком сильно, чтобы думать о чем-то еще, кроме собственной участи и надежды вернуться домой. Так, завися от каждого рядом, от всего батальона, от Джохара и от Богуна, от подвозки солярки и сухого пайка, вообще от командных высот, на которых, быть может, о тебе еще помнят, поневоле пойдешь, куда скажут, и сделаешь все, что велят.

От внезапного шороха вздрагивал, настораживал слух, и казалось уже, что не просто крадутся к нему, прижимаясь к земле, а сама растревоженная чужаками земля, получившая в жертву не живых, а убитых, не мозоли и пот, а ненужную кровь, недовольно ворчит и шевелится, дышит, подымаясь на вдохе, опускаясь на выдохе — слишком медленно и глубоко, чтобы люди на ней сразу поняли, что они ей чужие, что она к ним враждебна и что надо бежать, уходить, пока живы. Пустоту под ногами — вот что он ощутил. Слишком много породы, угля из земли этой вынули местные, чтоб она оставалась незыблемой. А они, добровольцы, всех местных отсюда прогнали, да еще и убили троих, а одни только местные и могли удержать эту землю в живом равновесии, подпирая ее изнутри деревянными стойками и своими хребтами, чтоб она не разверзлась под теми, кто стоит на поверхности.

Через миг начинало мерещиться невозможное и несусветное: что далекие, смутные шорохи приближаются не по поверхности — что шахтеры-кроты возвращаются не по земле, а под нею, лабиринтом глубинных ходов, отделенных от пяток Артема неприступной и непроницаемой толщей. Казалось, где-то там, в утробе шахты, зашевелились мертвецы, все великое множество погребенных завалами в лавах людей заскреблось в своих каменных склепах и полезло наверх прямиком к Порываю.

Это было безумие, но Артем так отчетливо представлял, как сквозь землю прорывается цепкая человеческая пятерня, чтобы тотчас схватить его за ногу, потащить в глубину, тесноту, черноту, что дыхание в нем пресекалось.

Идут под окнами незрячих, опустошенных первых этажей. Остановились, дернули, перебежали. Крадутся вдоль бетонного забора Машчермета. Все движения Лютова повторяют, как тени, и голодную, ясную силу во всем теле чует Петр на этом маршруте. Не раздирающую грызлом зубы направляющую злобу, не когти, полезшие из-под ногтей с полосками свежей могильной земли, раздавленный комок которой кинул в яму, на крышку гроба с заколоченной в нем дочерью, а облегчающую простоту существования. Хоть и вяжут по городу заячьи петли, хоронясь от враждебного глаза, дальнейший путь простым и ясным кажется, как высветленный сильным электричеством обетонированный магистральный штрек.

Он с трезвой жадностью тянулся к этому невесть откуда взявшемуся Лютову, ничуть не чувствуя ущербности перед его матерым совершенством, властной силой. Это как обработка металлов давлением — кого как прессуют, тот так и формуется, под такой пресс и школит все мышцы. Лютов был обработан, заточен для убийства подобных себе, а спусти его в шахту — посмотрел бы тогда на него Петька в лаве: скоро там бы нащупал себя. Он, Шалимов, хотел перенять хоть толику отточенных лютовских навыков: озираться в пространстве, в тот же миг понимая, откуда в тебя могут выстрелить или бросить гранату и куда повернуть, где укрыться, ровно как провалившись сквозь землю для ищущих и выцеливающих глаз, привлекая в союзники каждое дерево, каждый столб, каждый выступ и нишу; сливаться с бетоном, с листвой, валиться в перекат и кувыркаться с пружинным взлетом на ноги и автоматом, изготовленным к стрельбе, срубать человека едва уловимым тычком…

Стемнело незаметно, как-то разом, потемки затопили Машчермет, размыли очертания цехов с высокими армированными окнами, и ажурные мачты полудюжины кранов-жирафов уж едва рисовались в сгустившихся сумерках, да и что башни-стрелы, когда и в тридцати шагах не видно ни шута. Фонарей тут, на промке, давно уже не зажигали, да и весь Кумачов с наступлением сумерек освещался одними пожарами на востоке и севере.

Глаза их, Шалимовых, были привычны к подземным потемкам, но тревога лизала нутро ледяным язычком, заставляя усиленно вглядываться в немигающую пустоту меж колючими грудами металлолома и ногами огромных «козлов», по-звериному жадно и чутко сторожить каждый звук.

Долго крались впритирку к бесконечной кирпичной стене, различая туманно серевшую пустошь прямо перед собой — безнадежно открытое место, по которому будто скользил чей-то взгляд, даже, чудилось, и не скользил, а охватывал, накрывал, словно купол, колпак. Вероятно, паскудное чувство чужого всеохватного взгляда прилепилось к Петру под обстрелами, когда из пустоты прозрачного, незыблемого неба обвально нарождался новый свист, прививая к дрожащим поджилкам дичок недоумочной, скотской покорности и бессилия перед судьбой. Снаряды всегда и повсюду находили людей, далеко не всегда убивали и ранили, но всегда находили, доставали тебя не самими осколками, не горячей воздушной волной, но своим омерзительным визгом и звуком разрыва, как будто вырывавшим из тебя что-то самое сильное, еще одну частичку твоей воли и слепого желания жить, заставляя мечтать об одном — о покое, пусть даже и смертном. А тот, кто стрелял, оставался невидим и недосягаем — огромный, верховный, всевидящий враг, даже как бы и бог.

Лютов вдруг поднял руку и знаком приказал им присесть, замереть, сам тотчас приседая за кабельной катушкой. Петька вслушался в тишь, в пустоту впереди, и ему показалось, что там шуркнул гравий. Кто-то шел прямо к ним, словно и не таясь, и, вглядевшись, Петро различил зачерневшую на туманной площадке фигуру. Рука его беззвучно, как по маслу, оттянула рычаг — почти что инстинктивным, запомненным по армии движением, — но Лютов тотчас ухватил его за дуло, зыркнул бешеным взглядом. Застыли и ждали… К ним, к ним человек! В пальто! Без оружия! Бредет, как слепой. Выкидывает ноги, точно пьяный. Так с Изотовки многие шли, покидая руины домов…

Поравнялся с катушками, опаляя Петра своей близостью, и пружиной разжавшийся Лютов втащил в его нишу, ухватив за пищак, чтоб не пикнул. Человек не сипел и не дергался, повалился к ним в руки, как тряпичнонабитый, и как будто бы не потому, что схватили за горло железные пальцы, а ослаб много раньше, вот и шел-то сюда лишь затем, чтоб его наконец разлучили с сознанием. Тряханули его — засипел, руки-ноги пошли мелкой дрожью — не от страха, а как у намерзшегося человека. Он как будто бы даже немедля прижался к Петру, словно мигом поверив, что его не придушат сейчас — отогреют, ну а если придавят-таки, то опять же избавят от холода.