…В Новой Англии у нас собственные местные напасти… в виде обезьяноподобных португальцев, неописуемых южных итальянцев и тарабарящих франко-канадцев. В общих чертах, наша напасть – романская, так же как ваша – семито-монголоидная, в Миссисипи – африканская, в Питсбурге – славянская, в Аризоне – мексиканская, а в Калифорнии – китайско-японская»[385].

По крайней мере, Лавкрафт был беспристрастен к неанглосаксам. Он ненавидел их всех. Могу лишь заметить, что обвинение иностранца в «тарабарщине» – одно из любимых слов Лавкрафта уничижительного значения – всего лишь другой способ сказать, что обвинитель не понимает его языка. Незнание иностранного языка хотя и простительно, но едва ли является разумным предметом гордости.

Теперь Лавкрафт говорил меньше о превосходстве нордической расы над другими европеоидными расами и больше о несовместимости культурных принципов. В то время как большинство американских интеллектуалов отказывалось от своих национальных фобий, он продолжал за них цепляться – прямо как Коттон Мазер в старости, жаловавшийся, что, кажется, уже никто не воспринимает колдовство всерьез.

Лавкрафт признался Кларку Эштону Смиту, что не читал «Серебряного жеребца»[386] Джеймса Бранча Кабелла, добавив: «Ирония интересовала меня раньше, когда я был моложе и более впечатлен бренностью вещей, которые она высмеивает… Я бесконечно предпочитаю Кабеллу Дансейни – он обладает неподдельным волшебством и свежестью, которых, судя по всему, утомительному софисту недостает».

Даже Дансейни, считал он, «уже не пишет тот материал, что писал двадцать лет назад». Из рассказов Дансейни он предпочитал ранние – из «Богов Пеганы» (1905) и еще семи сборников, что были изданы до 1919 года. Поздние же его работы Лавкрафт порицал в основном за то, что Дансейни увлекся юмором. Хотя и отнюдь не лишенный чувства юмора в письмах и разговорах, Лавкрафт осуждал его в художественных произведениях. Он полагал, что юмор портит любой жуткий эффект, который мог бы быть в рассказе, а сверхъестественный эффект был как раз тем, что Лавкрафт ценил более всего.

Рассказы, которыми Лавкрафт восторгался более всего, были из тех, что вызывали у него frisson[387] своим эффектом потусторонности. Этот эффект, утверждал он, лучше всего достигается «мощным воздействием временного прекращения действия законов природы и близкого присутствия невидимых миров или сил». Он больше не почитал фантастику Герберта Уэллса, поскольку его «фантазия слишком рассчитана и научна, а скрытая тенденция к социальной сатире принижает ее убедительность».

Среди работ По Лавкрафт не любил «Колодец и маятник» – в основном потому, что ужасы этого рассказа «слишком явно физические»[388]. Он считал «Падение дома Ашеров» лучшим из произведений По.

Он был знаком и с современной реалистической художественной литературой – и даже называл Теодора Драйзера «великим художником», несмотря на топорность его прозы. Но Лавкрафта не интересовали вещи, о которых Драйзер писал. Не увлекала его и «сентиментальность Диккенса, героическая помпезность обоих Дюма или слащавость Виктора Гюго». Подлинная фантазия, как у Дансейни и Кларка Эштона Смита, говорил он, «обладает правдивостью, достоинством и значительным местом в эстетике, которых… нет в сентиментальном светском романе»[389].

Любимой повестью Мейчена у Лавкрафта была «Холм грез» (1907). В этом небольшом романе рассказывается об английском мальчике, сыне сельского священника. Герой, обладающий поэтическими наклонностями, уезжает в город, все бьется и бьется, становится наркоманом, сходит с ума и заканчивает жизнь самоубийством. История из того рода, что были популярны в девятнадцатом и начале двадцатого веков – о сверхчувствительном художнике, ненавидимом и гонимом обывателями жестокого и грубого мира. «Холм грез» содержит автобиографические черты – хотя сам Мейчен, которому пришлось побороться, дожил до почтенных лет.

Особенно Лавкрафту нравились в этом произведении сны, в которых герой Мейчена переносится в Британию римских времен. Лавкрафт обожал атмосферу, даже чересчур приукрашенную, как в данном случае, а «Холм грез» просто пропитан атмосферностью. Но это не для тех, кто в своих произведениях предпочитает развитие событий. Для Лавкрафта же произведения с действиями относились к литературному «дну»[390].

Лавкрафт признавал еще одного мастера фантастики – Уолтера де ла Мара, чей роман «Возвращение» (1911) очень его привлекал. Он повествует о человеке, которым пытается завладеть дух давно умершего французского колдуна. Однако дух добивается цели лишь частично: он изменяет внешний вид этого человека до похожего на колдуна, но ему не удается овладеть его разумом. Так что герой пробуждается и обнаруживает, что у него другое лицо, ко вполне понятному ужасу своей жены.

Лавкрафт чувствовал, что его собственные произведения ухудшаются: «Моя техника, я полагаю, лучше той, что была в моей молодости. Но всегда подозреваешь, что вопреки техническому улучшению может быть и параллельное ослабление напряженности и живости твоей работы, по мере того как незаметно переходишь от насыщенной и всему удивляющейся юности к бесстрастному и циничному среднему возрасту»[391].

В ответ на колонку «Почему я люблю Провиденс» в «Провиденс Санди Джорнал» Лавкрафт написал в газету длинное письмо, призывая к защите колониальных зданий, восстановлению старых строений и запрету небоскребов: «Эти замечания вызваны волной увлечения заменой зданий, которая как раз захлестнула наш город… Никто, и это правда, не огорчен лицезрением конца или его ожиданием таких викторианских язв, как Биржа Батлера, Зал Пехоты и чудовищное здание Высшего суда, но когда сносится гармоничное георгианское строение вроде старого особняка Батлера рядом с Галереей, казалось бы, самое время задаться вопросом, является ли эта перемена действительно гражданской необходимостью или же это лишь проявление грубого, неугомонного коммерческого авантюризма…

Сокровища, подобные этим, слишком драгоценны, чтобы терять их без борьбы, и заслуживают всех усилий и финансирования, которые могут быть затрачены на помощь им против вторжений обывательщины разрастающегося города. Любой быстро растущий нефтяной центр может иметь яркие огни, небоскребы и многоквартирные дома, но лишь горячо любимое прибежище веков безупречного вкуса и утонченного стиля жизни обладает увенчанными вазами и увитыми плющом стенами, видами с остроконечными крышами и шпилями, непредсказуемыми изгибами мощеных дворов и аллей и всеми прочими разнообразными штрихами старинного пейзажа, что означают Провиденс для тех его подлинных уроженцев, кто в нем вырос и кто лелеет каждое его настроение и вид, лето и зиму, солнце и дождь»[392].