Бедная энергичная, щедрая, руководящая, любящая Соня! Мораль представляется следующей: девушки, не выходите замуж за мужчину с мыслью «сделать из него человека» или как-то по-другому радикально изменить его нрав. Не получится. Принимайте его таким, какой он есть, либо не принимайте совсем.

Лишь только обосновавшись в Провиденсе, Лавкрафт вернулся к своему старому обычному распорядку. Он мало ел, не ложился почти всю ночь, днем спал. Он проводил время за чтением, писанием и прогулками. За исключением более поздних путешествий, он, по существу, так и провел остаток своей жизни.

Лавкрафт заявил: «Если бы я мог получать материал для переработки в избытке, то больше не писал бы рассказов для этих дешевых торгашеских поставщиков. Публика из безвольных недоумков, стоящая над душой, пока пишешь, портит стиль». Он полагал, что его стиль был чем-то редким и ценным, что переделка под коммерческие требования «испортила» бы. В действительности же его стиль оставляет желать лучшего. В значительной степени вдохновленный По, большей своей частью он относится к тому типу, что ныне считается напыщенным, многословным и громоздким, со множеством длинных предложений, характерных для немецкого языка. В последующие годы он отчасти улучшил его.

Лавкрафт передал некоторые из своих заказов на переработку Клиффорду Эдди, работавшему билетным агентом Гудини. Последний занял место Дэвида Буша как самый крупный и хорошо платящий клиент Лавкрафта по «призрачному авторству». Когда Гудини выступал в Провиденсе в начале октября 1926 года, он пригласил Лавкрафта и семью Эдди на свое шоу, а затем и на ужин со своей женой Беатрис.

Гудини заплатил Лавкрафту семьдесят пять долларов за статью, разоблачающую хитрости астрологии. Он хотел, чтобы Лавкрафт написал для него еще одну, о колдовстве, и приехал в Детройт для сотрудничества. Опасаясь новой ссылки, Лавкрафт отделался от Гудини. Следующее, что он о нем услышал, была его неизлечимая болезнь.

Одним из новых корреспондентов Лавкрафта был крепкий белокурый юноша из Саук-Сити, штат Висконсин, Август Уильям Дерлет (1909–1971). Первокурсник Висконсинского университета, Дерлет был немецкого происхождения и, по его словам, изначально вел род от французского дворянина – эмигранта графа Д’Эрлетта. Обладая литературными устремлениями, 16 июля 1926 года он написал Лавкрафту. С тех пор они поддерживали еженедельную переписку на протяжении десяти лет.

Другие корреспонденты рассказали Лавкрафту, что Клуб Кэлем провел собрание в честь своего убывшего члена. Лавкрафт был польщен, что они скучают без него, но скромно отказался от их похвал: «Правда состоит в том, что я действительно самый что ни на есть не-интеллектуал, если не почти безусловный антиинтеллектуал. Я не переношу математику, не испытываю интереса к подвигам интеллектуальной живости, не обладаю особой быстротой в понимании и, безусловно, совершенно не отмечен способностью удерживать в голове множество одновременных нитей сложного вопроса… Это правда, что я восхищаюсь и уважаю интеллект чрезвычайно, но неправда, что я им обладаю».

Лавкрафт писал, что «Нью-Йорк был кошмаром» и что «Америка проиграла Нью-Йорк полукровкам, но солнце сияет все так же ярко над Провиденсом, Портсмутом, Салемом и Марблхедом – я потерял 1924 и 1925 года, но рассвет весеннего 1926–го так же прекрасен, как я и видел его из Род-айлендских окон!»[380]

На своих длительных прогулках он обнаружил, что знает Провиденс не так хорошо, как предполагал. Он открыл, что в нем есть «самые отвратительные трущобы, какие только может представить человечество», населенные «слизнеподобными существами… которые кишат повсюду и хрипят в едком дыму, выходящем из проходящих мимо поездов… или тайных подземных алтарей»[381].

Он исследовал гору Плезант, Дэвис-Парк и Федерал-Хилл «и был поражен великолепными итальянскими церквями». Монумент Бенедикта Музыке[382] в Парке Роджера Уильямса привел его в исступленный восторг: «Все видимые объекты – мягкий вычищенный дерн, пронизывающая синева неба и воды, блестящая и немного красноватая белизна самого вздымающегося храма – в сочетании с задним фоном леса за озером, теплом и волшебством разгара весны создают атмосферу неповторимого очарования и даже своего рода языческой святости»[383].

Вопреки обету никогда не покидать Род-Айленд вновь, сентябрь застал его в Нью-Йорке, в квартире Кирка. Он присутствовал на собрании ожившего Клуба Кэлем и совершил короткую поездку с Соней, приехавшей из Кливленда. Несмотря на его протесты, она настояла на оплате его еще одной экскурсии по старине Филадельфии.

В октябре Лавкрафт и Энни Гэмвелл совершили автобусную поездку по родовым местам западного Род-Айленда – городкам Фостер и Мусап-Велли. Они искали дома предков, а также дальних родственников: «Единственный изъян в картине – недавний социально-этнический, ибо ФИННЫ, будь они прокляты вовеки веков, купили дом старого Джоба Плейса! Эта финская чума поразила Северный Фостер лет десять назад, но едва ли добилась настоящего устойчивого положения в Мусап-Велли, где лишь две семьи портят в остальном прочную колониальность. Их редко слышно или видно – но все-таки у меня мурашки по телу бегают при мысли об этой коровьей деревенщине в доме, где родилась жена моего двоюродного дедушки, – и топчущей древнее кладбище Плейсов!»[384]

Тот факт, что финны, хотя и не говорящие на индоевропейском языке, в основном относятся к нордическому расовому типу, их не пощадил. Письмо, написанное Лавкрафтом Лонгу в августе, по сути, содержит одну из его самых вопиющих вспышек против национальных меньшинств – в тираде, против которой вряд ли возразил бы Гитлер: «И, конечно же, проблему монголоидов Нью-Йорка нельзя рассматривать спокойно. Город осквернен и проклят – я покинул его с чувством, что замарался от соприкосновения с ним, и какому-нибудь растворителю для забвения потребуется много времени, чтобы очистить меня!.. Как, во имя Неба, восприимчивый и обладающий чувством собственного достоинства белый человек может продолжать жить в мешанине азиатских отбросов, в которую превратилась эта территория – с отметинами и напоминаниями о нашествии саранчи со всех сторон, – совершенно выше моего понимания… Здесь серьезная и огромная проблема, по сравнению с которой негритянский вопрос – просто шутка, ибо в этом случае нам приходится иметь дело не с невинными полугориллами, но с желтыми, бездушными врагами, чьи омерзительные туши вмещают опасные душевные машины, бескультурно извращенные в единственной жажде материальной выгоды любой ценой. Я надеюсь, что концом будет война – но не раньше того времени, когда наши умы полностью освободятся от гуманистических барьеров сирийского суеверия, навязанного нам Константином…