Это сочетание кроткого «выкручивания рук» и воплей о помощи принесло результаты. В конце марта Лилиан Кларк написала Лавкрафту, что можно снять половину двухквартирного дома по Барнс-стрит, 10. Если ему понравится, то он и она могут жить там. Он ответил тотчас: «Ого-го! Бах!! Ура!! Ради бога, запрыгивайте в это жилище не медля ни секунды! Не могу поверить в это – слишком хорошо, чтобы было правдой!»

Соня сменила работу, но новая тоже была в Кливленде. Она сразу же приехала в Бруклин и умело взяла на себя всю заботу по сборам мужа и организации перевозки его имущества в Провиденс. Лавкрафт понимал, что много чего взял у Сони, а взамен отдал лишь самую малость. Он чувствовал укоры совести и действительно не отрицал низости своих действий: «Я никогда не встречал более поразительного бескорыстного и участливого отношения, при котором каждая денежная нехватка принимается и прощается, как только оправдывается неизбежностью, и при котором уступки распространяются даже на мои заявления (как обусловленные моими наблюдениями за воздействием меняющихся условий на мои нервы), что единственной важнейшей составляющей моей жизни является определенная степень покоя и свободы для творческого литературного сочинительства… Преданность, которая может безропотно мириться с подобным сочетанием некомпетентности и эстетического эгоизма – вопреки тому, как оно по всем ожиданиям должно в действительности приниматься, – феномен, несомненно, столь редкий и столь близкий к историческому качеству святости, что ни один человек, обладающий хоть малейшим чувством артистической гармонии, не мог не отозваться на нее иначе как с глубочайшим взаимным почтением, уважением, восхищением и любовью – как в действительности она и принималась поначалу, когда проявилась при менее тяжелых обстоятельствах и много меньшем осмыслении хроники неудач, простиравшихся впереди… СГ всецело поддерживает мой замысел окончательного возвращения в Новую Англию и сама намеревается через некоторое время искать свободные места на производстве в районе Бостона…»[372]

Несмотря на это восхваление, есть основания полагать, что чувства Лавкрафта к Соне были двойственными. В последующие годы он редко упоминал ее, как и любую другую женщину, коли на то пошло – как будто он жил в одном из тех английских мужских клубов, в помещении которых не допускается произносить имена дам.

В одном из немногих поздних случаев, когда он все-таки упоминал Соню, он жаловался, что она «управляла» им. В действительности же Соня исполняла роли мужа, жены и матери семьи, в то время как он был фикцией мужа – мужчиной на содержании и трудным ребенком. Эти обстоятельства не могли не уязвлять его болезненное самолюбие. Чем более деятельной, умелой, великодушной и самоотверженной была Соня, тем наверняка больше его раздражал контраст между ними.

К пятнадцатому апреля все было упаковано и отправлено. «Банда» провела для Лавкрафта прощальное собрание, двое из них подарили ему книги. Семнадцатого он отбыл в Провиденс.

Соня собиралась поехать с ним, но из-за назначенной встречи для обсуждения предполагаемой новой работы она пока осталась в Нью-Йорке. Она последовала за Лавкрафтом в Провиденс позже.

Лавкрафт взял с собой роман, чтобы почитать в поезде до Провиденса, но виды Новой Англии в окне так взволновали его, что читать он не смог.

Прибыв поздно вечером 17 апреля 1926 года, он обосновался в своем новом доме. Это был большой деревянный дом в викторианском стиле на Барнс-стрит, 10–12, в трех кварталах к северу от городка Университета Брауна. Лавкрафт и его тетя заняли часть половины дома под номером 10. Лавкрафт поселился на нижнем этаже, а Лилиан Кларк, которая пока еще не въехала, на верхнем. Энни Гэмвелл жила тогда в Провиденсе где-то в другом месте, в качестве компаньонки слепой женщины.

Через несколько дней Лавкрафт все еще распаковывал и разбирал вещи с помощью служанки Лилиан Кларк Делайлы. В. Пол Кук заглянул к нему и нашел, что Лавкрафт «…был без всяких сомнений счастливейшим человеком, которого я когда-либо видел: он мог бы позировать для картинки „После приема“ рекламы медикаментов… Его прикосновение было ласковым, когда он расставлял вещи по местам, а когда выглядывал в окно, его глаза сияли подлинным светом любви. Он был так счастлив, что мурлыкал – будь у него необходимый орган, он еще и урчал бы»[374].

Сообщения Лавкрафта о возвращении домой были полны восторгов: «…Поезд набирал скорость, и я испытывал тихие приступы радости возвращения шаг за шагом к бодрствующей и трехмерной жизни. Нью-Хейвен – Нью-Лондон – а затем старомодный Мистик с его колониальным склоном холма и закрытой скалистой бухточкой. И наконец воздух наполнился безмолвным и неуловимым волшебством – благородные крыши и шпили, над которыми поезд невесомо мчался по высокому виадуку – Уэстерли – к Провинции РОД-АЙЛЕНД и ПЛАНТАЦИЯМ ПРОВИДЕНСА Его Величества! БОЖЕ, ХРАНИ КОРОЛЯ!.. Я неловко возился с чемоданами и пакетами, безнадежно пытаясь выглядеть спокойным – ЗАТЕМ – бредовый мраморный свод за окном – шипение пневматических тормозов – снижение скорости – волны восторга и падение завес с моих глаз и разума – ДОМ – УЗЛОВАЯ СТАНЦИЯ – ПРОВИДЕНС!!!! Что-то щелкнуло – и все фальшивое исчезло. Больше не было ни волнения, ни чувства странности, ни ощущения периода времени, прошедшего с тех пор, когда я последний раз стоял на этой священной земле… То, что я видел во сне каждую ночь после того, как покинул ее, теперь стояло предо мной в прозаической реальности – точно такое же, черта в черту, деталь в деталь, доля в долю. Просто я был дома – и дом был таким, каким он всегда и был со времени моего рождения тридцать шесть лет назад. Другого места для меня не существует. Мой мир – Провиденс».

Он добавил, что «моя жена будет здесь либо постоянно, либо наездами, в зависимости от достигаемых в данный момент деловых договоренностей»[375]. Он заглянул к семье Эдди: «Мы узнали об этом, когда однажды вечером в наших дверях раздался звонок… и там стоял Лавкрафт! Выглядел он вытянувшимся и исхудалым… а его руки были холодны как лед, когда он протянул их для дружеского рукопожатия!»