— Это… жестоко.

— Я знаю, — Гурьев кивнул. — Но вот с этим – в отличие от всего остального – я ровным счётом ничего не могу поделать.

Звонок из крепости раздался поздно вечером. Герасимов, откашлявшись, произнёс в трубку:

— Добрый вечер, Яков Кириллович. Открыли главную плиту. Всё готово, можем приступать.

— Нет, — вздохнул Гурьев. — Столько ждали – ещё подождём. Всё равно до утра невозможно ничего делать.

— Почему?!

— Помните, что я вам рассказывал, Михаил Михайлович? — мягко напомнил Гурьев. — Оптический замок.

— Ах, да, — смущённо пробормотал Герасимов. — Конечно. Извините.

— Я сейчас сделаю пару звонков, утром, по команде, и начнём – помолясь, как говорится. Я понимаю, вам не терпится, Михаил Михайлович. Только вы учтите – там может просто не оказаться ничего. Ничего вообще. Пустышка.

— Я чувствую, там что-то есть, Яков Кириллович. Что-то важное.

— Это хорошо, — кивнул Гурьев. — Интуиции я тоже, в общем, доверяю. Но мы подождём до утра. Если надо – то до третьего дня. До свидания, товарищ Герасимов.

Распрощавшись с археологом, Гурьев набрал номер Городецкого:

— Исполать, секретарь. Жду тебя завтра утром на объекте.

— Что там?!

— Без тебя открывать не будем.

— А если там нет ничего?

— А это мне уже совершенно неинтересно, Варяг. Я нашёл клад, и я должен тебе его показать. Так что ты прилетай, будь так добр. Утром сюда – вечером – назад. Москва денёк без тебя выстоит.

— Ладно, — по тону Городецкого Гурьев уловил, что тот хочет сказать что-то ещё. — Добро.

— Говори, дружище, — мягко подбодрил его Гурьев. — Говори, я же слышу. Говори.

— Я не один прилечу.

— Ты никогда один не летаешь. Это просто глупо – летать одному. Ты не птица.

— Гур. Я с Надеждой прилечу. С Надей.

Вот это да, подумал Гурьев. Вот это да. А я как же?!

— Конечно, Варяг. Какие разговоры. Давно?

— Месяц почти. Ну, ты знаешь, как это бывает.

— Знаю, — Гурьев ощущал такую радость за друга, что не удержался от вопроса: – Ты как чувствуешь себя, Сан Саныч?

— Я себя чувствую, Гур, — незнакомым каким-то голосом сказал Городецкий. — Я себя чувствую, Гур, ты не поверишь. Может быть, впервые за все эти годы. Чувствую, что я – это я. Человек.

— Опять я угадал.

— Улыбаешься, знаю, — вздохнул Городецкий. — Скалишься во всю рожу, довольный, как…

— Жду, Варяг. Жду. Я хочу на неё посмотреть. Правильно ли я угадал.

— Правильнее уже не бывает, Гур. Не бывает правильнее – вот так я тебе скажу. Для меня – не бывает.

Вера, подумал Гурьев. Надежда. А где же моя любовь?

* * *

Да, подумал Гурьев, глядя на Городецкого, помогающего Надежде спускаться по трапу, я угадал. Это очень, очень хорошо. Вот только – что мне сказать ей?!

— Здравствуйте, Гур, — серьёзно проговорила Надя. Её пожатие оказалось неожиданно сильным, энергичным и тёплым. — Я так много слышала о Вас, мне Саша столько всего рассказал… Я знаю – вы сделали, что могли. Вы же не могли её полюбить, правда? Вы не можете полюбить всех. Поэтому – не говорите ничего, хорошо? Наверное, это просто – судьба. Да и вообще – если б не вы…

— Да ну их, слова эти, Надя, — вздохнул Гурьев. — Вы правы – ну их, совсем. Не надо ничего говорить. Хорошо, что вы прилетели. Просто хорошо. — Он указал подбородком на Веру и Дашу: – Это та самая девушка и её очень близкая подруга, Вера, жена её отца. Слово «мачеха» не люблю, да и не годится оно – вот совершенно. Сёстры они, подруги – а не мачеха с падчерицей. Они вам всё расскажут, покажут, Надя. Идите. Надеюсь, вы с ними подружитесь. И простите за всё.

Надя умоляюще оглянулась на Городецкого, тот кивнул: иди, всё хорошо. И сам шагнул к Гурьеву:

— Ну, здоров, князь Гурьев-Таврический, губернатор крымский… Показывай, показывай хозяйство своё.

— Такое же моё, как твоё, — усмехнулся Гурьев. — Идём.

Он быстро перезнакомил Городецкого с людьми и вручил Герасимову, только что не приплясывающему от нетерпения, кольцо:

— Открывайте, Михаил Михайлович.

— А Вы?! — опешил Герасимов. — Яков Кириллович… Как же так?!

— А мы с товарищем Городецким почаёвничаем пока, — усмехнулся Гурьев. — Не надо там лишнего гавканья, Михаил Михайлович, это же наука – пусть всё будет спокойно, научно, без этой беготни и подпрыгивания в присутствии большого московского начальства, которое только глаза пучит да щёки надувает – толку с него никакого обычно, беспокойство одно. А как достанете – если что интересное – позовёте и нас. Давайте. Удачи.

— Артист ты, Гур, — завистливо сказал Городецкий, когда археологи удалились. — Артист, артист – гений. Не просто бронепоезд – двухколейное бронечудище. Видел такой проект?

— Видел.

— И что скажешь?

— Ничего, Варяг. Никакое чудо-оружие ничего не сделает, если дать его в руки неумехам и трусам. На самом деле, всё решает взаимодействие родов войск и подразделений в бою, слаженность, слётанность и всё такое, а не тонны железа или лошадиные силы моторов. Надо дух воспитывать, а бронепоезд… Ну его, Варяг, совсем. Мне сейчас не до проектов с бронепоездами. И тебе до них дела не станет. Пойдём, клад тебе покажу.

— Что же ты там такое выкопал, — удивлённо приподнял брови Городецкий, шагая вслед за Гурьевым.

Они вошли в штабной вагончик.

— Ладно, неплохо, — кивнул, осмотревшись, Городецкий. Лицо его мгновенно сделалось жёстким, рабочим. — Ориентируй.

Гурьев открыл сейф, достал оттуда серый конверт и, вынув из него три снимка, положил их на столик изображениями вниз. На тыльной стороне каждого снимка были надписи от руки – «дочка», «мама», «бабушка и дедушка». Городецкий несколько секунд рассматривал нехитрый пасьянс. Гурьев показал пальцем на «дочку» и кивнул. Нахмурившись, Городецкий протянул руку, перевернул фото, поднёс к глазам. И долго, бесконечно долго рассматривал.

— Красавица, — он кивнул и взял следующий снимок. — Беру прикуп.

Некоторое Городецкий время цепко разглядывал оба фото:

— Ты смотри. Бывает же. Какое сходство.

— Всё? — с интересом спросил Гурьев.

— Нет, — буркнул Городецкий. — Не всё. Где-то я её видел. Где?

— Стареешь, секретарь, — вздохнул Гурьев, кивая на третий снимок.

Городецкий, коротко глянув исподлобья на Гурьева, поднял последнюю фотографию – и резко откинулся на спинку стула. Гурьев увидел, как натянулась у Варяга кожа на скулах. Городецкий сложил все три снимка в одной руке веером, словно карточную колоду, и смотрел на них минуты, наверное, две. Гурьев молчал. Даже глаза прикрыл.