— До свидания, — одними губами прошептала Анна Васильевна. — До свидания, Сашенька… До свидания. — И подняла взгляд на Гурьева: – Кто вы?!

— Чуть-чуть терпения, Анна Васильевна. Пожалуйста, — Гурьев вздохнул. — Я знаю, вы – человек очень сильный духом, но даже для вас всего сразу будет, на мой взгляд, многовато. Одино письмо вам сейчас отдать или сначала перекусите?

— Сейчас, — голос Анны Васильевны сорвался.

— Ну, как знаете, — Гурьев вытянул из папки очередной конверт. Свежий, совсем свежий. Не захватанный пальцами, из хорошей, белой бумаги. Заграничный. Незапечатанный и без марки.

«Здравствуй, дорогая мамочка!

Надеюсь, ты уже прочла открытку и увидела фотографии и убедилась, что у меня всё хорошо. Если ты читаешь это письмо, значит, те, кто обещал мне позаботиться о тебе, сдержали слово. Но – обо всём по порядку.

Меня арестовали 4 мая. Два дня я просидел в общей камере, после чего меня вызвали на допрос к следователю, где предъявили обвинение в шпионаже в пользу Германии. Любому сколько-нибудь здравомыслящему человеку понятно, какая это дикость и чушь. И хуже всего то, что меня будто бы завербовал Линк. Не стану утомлять тебя подробностями, они того не стоят. На следующий день меня вызвали с вещами. Явился очень странный чекист кавказской внешности, молодой, в штатском, похожий чем-то на пантеру и разительно отличающийся от остальных чекистов, которых мне доводилось здесь наблюдать. (Собственно говоря, я даже не знаю, чекист ли он, вообще не знаю ничего – но уж больно навытяжку держались перед ним остальные.) Впрочем, мне не следует объяснять тебе, в каком состоянии духа я пребывал, — тюрьма не красит никого. Этот чекист меня забрал, подписав при мне какие-то неизвестные мне бумаги, вывел из тюремного здания, после чего мы сели в автомобиль и через какое-то время оказались на аэродроме. На самолёте меня и ещё одного парня примерно моего возраста, а так же совсем молоденькую девушку, лет 15-ти, никак не больше, доставили куда-то в район Ленинграда – почему-то мне показалось именно так. Потом мы снова ехали на автомобиле, потом шли пешком по совершенно дикому лесу около трёх часов в сопровождении двух очень молчаливых людей. Мы вышли на какую-то лесную прогалину – представь себе, уже была глубокая ночь – и наши проводники испарились, а им на смену явились солдаты и офицер финской пограничной стражи. Офицер был очень любезен и неплохо изъяснялся по-русски. Нас всех препроводили в финскую деревню, где мы переночевали, а утром я получил андоррский – только представь себе такой поворот! — паспорт с проставленной в нём швейцарской визой и билет на самолёт до Цюриха с посадкой в Берлине и Франкфурте. Это сейчас, по прошествии более, чем года, я пишу обо всём так спокойно. На самом деле мне трудно описать своё тогдашнее состояние, поскольку я его почти совершенно не помню. Помню, что меня трясло от возбуждения и всё было словно в тумане. В Цюрихе меня встретили, отвезли в пансионат в горах, совсем рядом с городом, и две недели я только и делал, что гулял, читал, отъедался и спал, как сурок. Потом состоялся весьма странный разговор, который я до сих пор не очень хорошо сумел переварить, и мне предложили взяться за работу, как они выражаются, «по профилю». Несколько слов о том, кто такие «они». Я этого совершенно не знаю. Это, судя по всему, какая-то очень мощная в финансовом отношении эмигрантская организация – во всяком случае, скорость, с которой они организуют доставку и получение документов, денег и всего самого невероятного прочего, просто потрясает воображение. Я здесь увидел множество моих ровесников, молодых людей и девушек, и все – или почти все – пережили похожую на мою одиссею. Кроме нас, есть и новое поколение эмигрантов и беженцев, они тоже учатся и работают в составе этой организации или на неё. Словом, я ещё окончательно не разобрался, что к чему, и никто не спешит посвящать меня в детали. Однако совершенно ясно, что люди эти к нынешним советским властям никакого отношения иметь просто не могут. Как связать того чекиста-кавказца с моими последующими приключениями, я просто не могу понять, и, если откровенно, не спешу ломать над этим голову. Слишком много впечатлений. Я сильно скучаю за тобой и много думаю о Наташе. Уже здесь мне показали письмо её матери – по существу, донос на меня в НКВД. Было очень-очень горько. Конечно, Наташа ничего не знала и не имеет к этому никакого отношения. Но пренеприятнейший осадок остался – тут уж ничего не попишешь.

Извини, дорогая мамочка, что письмо получается таким сумбурным. Мне надо столько тебе рассказать, и всё в одном письме, — мой «патрон» сказал, что писать тебе открыто нет пока возможности, поэтому его передадут тебе лично. Признаться, я пока не знаю, что обо всём этом думать – и стараюсь не думать вообще, потому что это не приносит ничего, кроме беспокойства.

Итак, я приступил к работе, и это было довольно-таки странное дело – я иллюстрировал очень подробное пособие по рукопашной борьбе. Эта работа меня неожиданно увлекла: во-первых, совершенно новая для меня область, во-вторых, в ходе этой работы я побывал в Праге, Белграде и Париже. Не стану сейчас о впечатлениях, как-нибудь в другой раз. В Париже я видел Софью Фёдоровну и Ростислава; это было чрезвычайно трогательно! Софья Фёдоровна расспрашивала о тебе и крепилась, но было видно, что даётся ей это нелегко. Она выглядит хорошо, Ростислав служит в Генеральном штабе и имеет уже чин капитана. Мы с ним довольно быстро нашли общий язык. Мне он показался очень и очень доброкачественным человеком, надеюсь, что я оставил у него не менее приятное впечатление.

Если не считать довольно частых командировок по всей Европе, я постоянно живу в Цюрихе, в очень красивом, зелёном и тихом районе особняков. В доме вместе со мной живут ещё трое русских – двое работают в университетской клинике, один хирург, второй – биолог. Третий – лётчик, кажется, гражданский, я не очень уверенно разбираюсь в здешних мундирах. Общаемся мы довольно мало, знаем друг друга только по именам, — вообще, мне представляется такая глубокая конспирация несколько излишней. Однако, это, конечно же, не моё дело, и хотя бы из чувства простой человеческой благодарности мне следует держать этот скепсис внутри. Жалованье я получаю весьма скромное, но регулярно. Кроме того, я почти ни в чём не нуждаюсь, мне даже тратить его толком некогда и некуда – никакими интересными знакомствами или привязанностями я пока что не обзавёлся, а такими мелочами, как продуктами или одеждой, заниматься не приходится. В доме есть прислуга, и через день нас навещает женщина, которая готовит совершенно потрясающие обеды – кажется, она из казаков, такой интересный у неё выговор. Одним словом, жизнь моя удивительно поменялась и единственное, чего мне сейчас недостаёт, — это нашей чудесной домашней компании.

Как я уже писал в открытке, я совершенно здоров, регулярно занимаюсь спортом – кстати, это требование моих работодателей – и работаю так много, что времени на ностальгию не остаётся буквально ни секунды. На этом я попытаюсь завершить, потому что всё равно невозможно больше ничего внятного рассказать без необходимых деталей, а именно деталей мне и не разрешено до поры тебе сообщать. Да и вообще, разве можно рассказать всё в письме?

Дорогая мамочка, надеюсь и верю – несмотря на всевозможные препятствия, мы сможем увидеться и наговоримся тогда вдосталь.