Тут пришла подвозка — небольшой фургончик на гусеничном ходу, размалеванный сторожевой символикой — скрещенными ключами да мохнатыми глазами. Этакое возло. Ездит на солнечной энергии, называется «солнух». Нехотя очутились внутри шарабана, хмуро расселись на ребристые металлические скамейки. Шнеур-Залман выполз на крыльцо, задергался в прощальном мановении:

— Хрисдуйтя с Лазарем!

Поехали. Город быстро закончился — ухоженные газоны, подстриженные кустарники, цветущая древесина, белые нарядные дома в зелени, узорные кованые решетки в парадном — жилища знатной административной обслуги — все внезапно обрывалось, как будто отобрали шмат сладкого. И начиналась пустыня — арава, красная зона, что засевалась и прорастала усобицами. Хмарь, красноватый, ржавый песок. Мостовая исчезла. Приятно не стало. Гусеницы заскрежетали по разбитым бетонным плитам старой якирской дороги, тянущейся через пески от Города к Саду, — и дальше прямиком в Горелые Земли, куда никто в здравом сознании не добирался.

Сквозь дыры в брезенте фургона было видно — туман, похожий на серую клочковатую матрасную вату, висел, киселился в низинах, поросших редким колючим кустарником. «Уж утро на, пора на Стра», — посвистывал Иль. И ведь суждено изо дня в ночь… Ибо бренно бревно бытия — бросить бы к Буру, брести налегке, достойно, пустынно, уминая манну…

Звезда Солнце зависала над подвозкой, палила, как, нехорошо сказать, печь-лихоманка. Балдоха пархова. Никогда не потухнет этот огненный шар, насылающий стрелы горячих лучей. Свет сверху, из огурцов. Средидневный вар! Денница, жараза, злосчастие. Сплошной негев, в лаг… И солнце разогретой манной кашей… Марево, комки марьиванны: «Не стреляйте в воздух — он дрожит, как может». A-а, чтоб вас разорвало с вашими аразами!

Рваный шатер «солнуха» трепало на утреннем ветру. Возло везло себе их. Снаружи несло песок, шурша, кидало в брезентовые борта. Внутри обрыдлые морды вокруг. Внутри вблизи — внузи… Внизу званий и брани… Повезло! Духота, как на первопаровозе, пот ручьем, сволочье недалекое подле. Скоты впереди, позади, рядом. Бы отломать торчащую из бетонки ржавую арматуру — и по макушке быдлусу! Из теснин взываю к Лазарю — милостивый, твоя воля, хоть бы уже быстрей на вышку — побыть одному… Если бы, как на картинках в «Уставе», на заставу ставили по трое — окаменел бы!

Иль опустил гудящую голову, обхватил ее руками и смотрел на раскачивающийся, заплеванный пол подвозки. Забиты пылью пазы и лобные пазухи. Солнце жарит, котелок не варит. У сеже лето бысть бездожые… Не-ет, нет мне просвета… Бубнят без устали, элементарные. Урка-частицы зубастые, прожорливые — мазоны. Борцы за бациллу! Беты с дельтами гаммы мурлычут. Гуммы распухают. Марк, безбашенный стрелок, по обыкновению чесал кулаки, грозился, что, дай срок, мы аразам, сим инфузориям, повальную циркумзицию учиним — круговой обрез головки головы! (Эх, монету бы к месту отчеканить «Arazea capta» и в рот ему засунуть — заткнуть). Матвей, мурло, вяло отбрехивался: «Обожди…» Борьба кислого с зеленым! Яшка-тюфяк туфтел, что главное — читать строем, а то вот вызовут тебя к Книге, а ты споткнешься, недорамбам, да недельную главу и перепутаешь. Жужжали впустую, хронофаги, изъедали ржой мозг. Царапали слух. Правили долото. Была жара, жара плыла. Лето зажато в корсет. Улей трутней, сужающаяся вселенность. Туга ум полонила. Дружеское сожатие, раздави их Лазарь! Жатва, лето. Пустобряцатели казарменные. Боже мой, Господь воинств, в ухе стреляет, за что терзаешь мя ими, отдели, дай прильнуть к безмолвию… И я аразов, эту язву, способен выжечь — случалось, было, и Топорукий тому порукой, но сколько ж можно блевать словами!

Хрипло залаяли, заперхали, захохотали вслед «солнуху». Иль приник к дырке в брезенте. Близ дороги несколько худых облезлых роа остановили свой бег, зашлись кашлем. Недобрые твари. Значит, течка слюны у них началась, слезли с нар, вышли из нор, добычу ищут. Ночью в песках такой кашель слушать и последующее чавканье — мороз по коже. Ну да днем мы им не по зубам — глаза на месте, не выдавлены, и потом много нас, шерстиловку не затеешь. Отхаркиваясь, запахнув телаги, поджав брюхо, роа убредали обратно в туман — утомленно, разочарованно. Роадостно! Замерзли, глядь. Колымосквы вы не видели, когда снег хлопьями на делянку, вот что. Там сидели бы на цепи и песцам кланялись… А вот, оскалься для интереса — каково было бы песцу в песках здешних? Мех свалялся, грива в колтунах, хвост облысел, удлинился… передвигается ползком, змеясь…

Иль смотрел на пустыню. Пустое поле столкновений. Вон двугорбые мирно пасутся, жуют колючку. Сказали бы вольному трудяге Ща Каменщику, дионисову сыну, что колючку жевать можно, в лаг, — то-то подивился бы, наивный Нави! Следы боищ, проржавевшие, полузанесенные песком остовы древних боевых машин с огромными колесами, с искривленными дулами, с распахнутыми люками — останки Железного Десанта, последние судороги Империи, корчи Ея… Державная ржавь. Отходы мрачные пехот. Мифцовые сражения из-за свежеиспеченных лепешек между лернейскими гидрами и синайскими пастухами («сина», сиречь ненависть), пока не ударили по рукам… Битвы убогого с бессильным! Нажевавшийся грибов москвалымский кутейник тако рек бы, покачав высокой горлатой шапкой: «Знатный гололед у них тут был — эва сколько песку навалили».

Сад возник как всегда внезапно, словно вырос из-под барханов — сгустившийся нежеланный мираж. Внешне вовсе ничего страшного, многажды виданное — высокая бетонная стена и в ней широкие тяжелые ворота. Стена густо разрисована красками, цветным углем, исписана словами и вычислениями. Поверх стены — клубки колючей проволоки, «спирали Бермана» — вроде как украшение, даже дюже гармонирует. О Сад, Сад, где священный сумрак… Жуткое, слаборасколдованное, эребанное место, на жаргоне Стражей — «зеленка». Несусветные растения росли в том Саду и неприятные обитатели там обитали.

Подвозка подвезла — как всегда, не вплотную, остановилась поодаль. Они вылущились из «солнуха», привычно построились в затылок — нагло-самодовольный Марк Разгоняй, и нашим и вашим Матвей Стерегущий, пугливый на всю катушку Яаков Без — все эти позорники, дозор «роз». Дорогие, блюха, товы! Выводок. Иль, само собой, замыкающий, спина нараспашку.

Подвозка тут же развернулась, скрежеща гусеницами по битому бетону, и, пыля, ухряла поскорее подальше от греха. Покандехали к воротам. Цветочные ворота! Этакие врата восприятия. Роспись настенная колера дикого, как после травы вареной, — числа пучеглазые в обнимку сидят в прозрачных пузырях, всадник верхом на летающей рыбе воздел вишенку на древке. Другое всякое — звери странные, плоды небывалые с начинкой из людей. Также нарисован огонь.

Перед воротами обычно валялись штабелем пойманные под утро бегляки — они пытались «оттолкнуться» от Сада, дать деру, да были загнаны, притащены и пропесочены. То есть освежеваны и брошены окостенелой, оскаленной мордой вверх «на песце пред вратами» — на ужас непослушным, чтоб корректировали, глядь, планы впредь. Но сегодня не было субботней убоины — ночь нынче, видать, выходит, выдалась тиха.

Ворота были глухие, с заклепками, с выпуклой шестирогой звездой посредине. Чтобы проникнуть, надо было ладонью прикоснуться к воротам, к теплому металлу (это не металл) и нащупать особую точку, нервное воротово окончание, жилку на виске, мезузово сплетение — и указательным ткнуть. Нажать. Поскрести. Возбудить. (Существует даже любительское исследование «О стуке у ворот в Саду».)