— Первый раз мы встретились с ней у коттеджа в Комарово. Лиза наотрез отказалась разговаривать с Валерией о том, чтобы вернуть дочку. А вторая наша встреча произошла на яхте, в ту ночь. Лукина, Мерейно и Миненкова уже не было в живых. Я держал в двух руках по гранате, готовый, если будет нужно, пустить на дно «Марианну» и уйти туда самому. Я сидел в кресле, но из-за качки всё равно боялся, что рука дрогнет, и хоть одна граната взорвётся. Три оставшихся охранника ушли в рубку для того, чтобы передать мои условия экипажу. Ребята действовали безграмотно — минимум одного человека они должны были оставить у двери и не пускать в каюту Лукина посторонних. И вдруг я увидел в дверях Лизу Лосс. Она смотрела на меня с ужасом, с мольбой и с ненавистью одновременно. Наверное, решила, что я сошёл с ума и сейчас убью её. Через секунду-другую она убежала. Как потом оказалось, схватила девочку, выбралась с яхты на лёд, бросилась к берегу. Бедняжка до сих пор, через пять с половиной лет, не может поверить в то, что ей уже не грозит опасность. Но, по правде говоря, не знаю, как чувствовал бы себя, доведись мне пробежать полтора километра по льдине, да ещё в апреле, в шторм, с ребёнком на руках…

— Ты так и не выпускал гранаты из рук до самого Кронштадта? — хмуро спросил Вандышев. — Про тебя говорили и писали разное, а как на самом деле было? Из тебя чуть ли не маньяка слепили журналисты, ужасы всякие выдавали. Мы с Аллой, конечно, не верили, и твои коллеги тоже…

— И правильно делали, что не верили. По сигналу бедствия к нам на помощь вышла два каких-то судна. Сами понимаете, я не уточнял, как они назывались, как выглядели. Поскольку всё происходило ночью, вертолёты в воздух не поднимались. Яхту «Марианна» пришвартовали к одному из причалов, и я немедленно попросил, несмотря на ранний час, пригласить ко мне высшее милицейское начальство. Представился по всей форме, сказал, что на борту три трупа, несколько раненых и женщина, возможно, с ребёнком. Потом оказалось, что женщины на яхте нет. К полудню Лиза обнаружилась на берегу, в Зеленогорске. А я сдался властям в Кронштадте. Гранаты, когда всё было уже кончено, швырнул далеко в залив, и там они взорвались. Разумеется, я тут же был задержан, а после арестован. Не поверите, но больше всего тогда мне хотелось спать. И я спал бы несколько суток подряд, если бы меня всё время не таскали на допросы. Несмотря на то, что яхта была буквально набита неучтённым оружием, пачками долларов, и все охранники оказались судимыми, виноватым твёрдо решили сделать меня. Террорист захватил мирную яхту, расстрелял невинных людей, грозился утопить остальных пассажиров и членов экипажа…

Тураев стряхнул пепел с пятой сигареты. Ярослава принесла ещё кофе. Вандышевы от новой порции напитков отказались — они хотели только слушать. Милена задремала, свернувшись в кресле калачиком, и Ярослава выключила телевизор.

— Формально это было действительно так. Лукин, Мерейно и Миненков не имели даже одного привода в милицию. В паспортах у них не было написано, что они бандиты. Покровители Лукина всё сделали для того, чтобы я жизнью заплатил за гибель главарей банды. И я каждый день жалел, что уцелел на этой проклятой яхте. Сначала — Институт Сербского, где меня так и не смогли признать невменяемым, хотя имели такой приказ. Тогда меня можно было отправить в какую-нибудь Сычёвку и там залечить до смерти или до полного слабоумия. Как я уже говорил, этот номер у них провалился, несмотря на то, что временами мне было очень трудно себя контролировать. День и ночь слились для меня воедино, время остановилось. Уже начинались галлюцинации — и зрительные, и слуховые, и тактильные. В эти минуты я забывал своё имя, и особенно чётко слышал голос Лукина. Разумеется, всё это происходило не без помощи уколов, которые мне делали, кажется, постоянно. Возможно, я в итоге сошёл бы с ума — доблестные психиатры советской закалки набили руку на диссидентах. Но у «оборотней» внезапно поменялись планы, и меня признали нормальным. Уже это было победой, и я приободрился. Не подумал о том, что на суде придётся сидеть в клетке, как зверю. Что меня будут снимать, потом показывать по телевизору. Что всё это увидят родные и знакомые, сослуживцы. Оказывается, моя бывшая жена Марина и наш сын Амир в те дни гостили в Москве, и тоже смотрели новости…

Артур сжал ладонями голову, закрыл глаза, изо всех сил стараясь успокоиться. Алла Вандышева гладила его по плечу, а Валерий молча сжимал зубы.

— Я рассказал следователю всё, что знал об этой банде. В том числе и о том, каким образом появилась на свет Милена. Про Любу Горюнову… Много ещё про что. Но, оказывается, не существовало в природе доказательств того, что всё это организовал именно Лукин. Полковник Петруничев, ещё не до конца оправившийся после инфаркта, с пеной у рта защищал меня. Давал показания о том, что Лукин давил на него, вынуждая забрать у меня это дело, устраивал провокации в отношении членов его семьи. В результате трое из них остались инвалидами. Скандал набирал обороты. И, в конце концов, достиг штормовой силы. На отчима, служащего в мэрии, нажала моя мать, и он не сидел, сложа руки. Столкнулись две группировки, имеющие примерно одинаковые ресурсы, но противоположные интересы. В итоге вынесли первый приговор, который был обжалован. Срок скостили до десяти лет, а сначала дали пятнадцать строгого режима. Моим недругам было безразлично, сколько я получу по суду. Они были уверены, что в колонии я не проживу и года. По идее, меня должны были этапировать в «красную» зону. На деле вышло иначе…

— Ужас какой! — всхлипнула Алла. — Вас хотели убить?..

— Естественно. Но не своими руками, конечно. Бывшим ментам, пусть и лишённым по суду званий, на «синей» зоне выжить очень трудно. Любой урка сочтёт за честь свести счёты. Меня постановили загасить наверняка и отправили в ту колонию, где отбывал срок Магомед-Али Гаджиев, известный московский сутенёр. И он, и его любовница Серафима Кобылянская своими сроками были обязаны именно мне. Такая встреча почти наверняка должна была окончиться для меня трагически. Но у Гаджиева оказались несколько иные представления о долге и чести. Он помнил, что я спас от верной смерти ту же Серафиму, когда она подавилась костью. Что вовремя доставил её в «Склиф», ждал в коридоре окончания операции, справедливо свидетельствовал на суде, не заделывал подлянку, не сводил счёты. А счёты у нас с ним были, и немалые. Кстати, когда судили Гаджиева и Кобылянскую, я только что вырвался из психиатрической. Меня привозили на процесс под конвоем. Гаджиев и Серафима смотрели на меня с симпатией, улыбались, кивали. Да, они были повинны в гибели моего учителя и спасителя, очень уважаемого мною человека. И Магомед рассудил, что я расправился с ним тогда не как мент, а как мститель — вроде кровника. И этот факт в корне изменил отношение Гаджиева ко мне. Мало того, что он сам не стал убивать меня, так и другим запретил под страхом смерти поднимать на меня руку. Всё время вспоминал, как я о Симиных детях заботился, когда она лежала в больнице, называл меня братом… Короче, затея «оборотней» провалилась. Пришлось переводить меня в другую колонию, где не было кавказцев. Там пришлось пережить несколько покушений.

Артур дотронулся до шрама на щеке, потом — до правого плеча.

— Почти сразу же по прибытии во время сна мне порезали лицо, и глаз удалось сохранить чудом. Через месяц после этого меня пытались удавить — якобы проиграли в карты. Но самое страшное случилось в конце прошлого года — тогда в мебельном цехе меня едва не засунули головой под циркулярную пилу. Я был один, их — четверо. Но всё же удалось спасти шею, и пила скользнула по плечу. Руку пришлось пришивать очень тщательно. Вроде бы удалось спасти, хотя предстоит ещё долго восстанавливаться…