– Вместе с тем, – Женя устремлял свой умный, свой глубокий взгляд куда-то вдаль, на блочные, запорошенные злым январским снегом пятиэтажки за окном, при этом его обмороженное ухо в контровом свете вспыхивало рубином, – более прекрасной иллюзии человечество еще не выдумало…

И вновь распалялся:

– Правда, заплатить за эту иллюзию пришлось своим генофондом, лучшими людьми мировой цивилизации, сгоревшими в огне мировой революции, павшими на фронтах Гражданской, рассеянными по странам и континентам!!!

– …Вскипел разум миллионов людей, – громыхал Мартюхин, не позволяя матери моей вставить ни словечка. – Страна превратилась в огромную психиатрическую больницу. Но этот сатанинский эксперимент явил собой грозное предупреждение мировой цивилизации о том, как не сорваться в бездну, балансируя на грани добра и зла! О том, как опасны иллюзии всеобщего счастья на развалинах традиций и опыта прошлых поколений!

– Тебе же, моя дорогая, – весь он сочился ядом, как анчар, и обжигал сокрушенное сердце Стеши каждым словом и взглядом, – генетически впитавшей в себя пряный аромат бунта пассионариев, каковой ты и сама безусловно являешься, – выпало счастье стать не просто летописцем, а живым свидетелем этих событий. К чему сдерживать в себе столь ослепительные образы? – саркастически вопрошал Мартюхин. – Пусть они разгораются в тебе все ярче и ярче, ты должна выдать нечто эпохальное к юбилею Октября… Что ж, в добрый путь! Будем ждать с нетерпением! – сорвав с вешалки свое огромное пальто, он, хлопнув дверью, удалялся.

А через некоторое время вновь всходил на нашем небосклоне. Его любило огромное количество женщин, не раз он был женат, сын у него – контрабасист, а тут такие кипели страсти, и Гера был вынужден с этим мириться.

С годами их общие друзья умерли, они остались одни из всей компании. И вот в очередной раз, когда Мартюхин выплыл из тьмы времен, Стеша ему возьми и пожалуйся недальновидно, что-де последнее время никто не играет на ее старинной фисгармонии, которую она привезла из Германии еще со своим первым мужем, полковником, после войны, да это не фисгармония даже, но маленький орган, сам Иоганн Себастьян Бах почел бы за честь сыграть на нем «Хорошо темперированный клавир», а ее близкие хоть бы присели мимоходом, тронули клавиши…

– Я знаю, что делать с твоей фисгармонией, – сказал Мартюхин.

Стеша – доверчиво:

– Что?

– Отдай ее мне!

И не успела она опомниться, он все организовал, нанял грузчиков, машину, звонит, что они сейчас выезжают. А Стеша уже на попятный: ну-у, нет, вдруг все-таки этот чудесный инструмент когда-нибудь, пускай в далеком будущем, подманит чуткого потомка, внука или правнука, и, услышав тихий, но властный зов, он поднимет крышку, настроит на viola dolce или flôte, нежную или могучую тональность – там очень богатый диапазон, и зазвучит фуга, нет, хорал…

Мартюхин здорово рассердился, наговорил кучу дерзостей, крыл Стешу на все корки, обозвал ее вруньей, болтуньей, бросил трубку, пропал на пару лет, потом вынырнул и застал ее всю в размышлениях – куда бы определить прижизненное собрание сочинений Ленина 1923 года.

– Давай мне, – сказал Мартюхин и клятвенно уверял впоследствии, что она ответила: «Ну, забирай!»

Естественно, после такого разговора она предалась раздумью – зачем, собственно, Мартюхину столь феноменальное собрание сочинений, практически антикварное, – ладно бы принести в дар Музею Ленина или Музею революции, куда она уже сдала револьвер и шашку, пускай эти институции тотчас же закрылись, и дальнейшая судьба именного оружия доблестного Стожарова мигом оказалась тайной, покрытой мраком, но такое сокровище, как прижизненное собрание Ленина, взять и передать в частные руки – это все равно что вынести его на улицу и приютить у подъезда.

Она со вздохом изложила Мартюхину свои соображения, после чего возникло новое вихревое движение, он с гневом враждовал на нее, атмосфера накалилась до такой степени, что он закричал: «Да пошла ты…» и шваркнул трубку.

Короче, у Стеши с Мартюхиным была настоящая любовь, как мы это понимаем. Вот так вопить, швырять трубки… Она, честно говоря, уже не хотела этого всего в свои восемьдесят шесть лет. Ей хотелось просто жить в гармонии с космосом и открыть неземной свет в нашем темном и тягостном мире. Она рассказала о новом конфликте с ним как-то устало. Это был их последний разговор.

Еще один раз она встретит его на Ваганькове.

– Видела на кладбище Мартюхина, – скажет Стеша, – он шагал, как апостол в белом плаще, белой бороде и шевелюре, жутко красивый и значительный. Я спряталась, как мышка, обуреваемая противоречивыми чувствами…

Все знали об этих накаленных проводах, в разные времена интересовались у Мартюхина:

– А она тебе дала?

– Она мне столько в жизни дала… – философски отвечал Мартюхин.

Кстати, она дала ему рекомендацию в партию.

А через полгода после того телефонного разговора ее не стало. И я была в растерянности – звонить ему или не звонить? Вот эти люди, на всю жизнь влюбленные, порой себя так ведут – что даже в конце концов не узнают, жив их объект любви или его уже нет на свете. Я и сама не понимаю, что это: истинная мудрость – отважно, дерзко и, я бы даже сказала, скандально держаться перед лицом смерти? Или самая настоящая глупость?

Правда, он не верил, что она когда-нибудь умрет. Помню, Стеша сказала:

– Мартюхин утверждает, что я бессмертная. Вряд ли. Наверное – как все…

Я как-то спросила у Геры – жив ли Мартюхин, а он мне ответил:

– Не знаю, жив ли он или нет, но плохой из него коммунист получился, раз он себя так повел по отношению к своему рекомендателю.

Пришло лето, какое бывает в конце мая в Крыму, раннее, яркое, жаркое, испепеляющее до праха траву в степи. Под вечер воздух начинал звенеть от зноя, а на горах ярко белели известняковые дороги, по которым нет-нет и промчатся красные лошади с черными всадниками, оставляя за собой белые клубы пыли.

Жители города всматривались в скачущие силуэты, пытаясь разгадать, что несут они им – радость или беду, но всадники исчезали внезапно за зелеными деревьями или растворялись в пыли, оставляя тревогу на душе.

Бои шли так близко, что в Симферополе пахло порохом, а Макар по-прежнему звал народ к новому искусству и увлекал безумными предприятиями широкого размаха.

Как донести до башки несознательной массы великие идеи? Здесь, в Симферополе, можно созвать всех на площадь и возвещать свою правду с трибуны, а вот в глубинке, скажем, в татарском Бахчисарае? Слово «агитпроп» нравилось Макару своей ясностью и напором.

Ему пришла в голову необычная мысль – использовать для изобразительной агитации скалы вдоль дороги, ведущей из города в Чуфут-Кале, хотя в то время дорога была довольно пустынной и кое-где орудовали разбойники – грабили проезжающих.

На один из участков дороги Стожаров отправил Петра Четвергова – с партийным поручением расписывать скалы.