Колокольчик у входных ворот уже давно трезвонит на весь дом. Я в кабинете, переставляю книги на полках. Зову А Чона, потом вспоминаю, что у него выходной. Выжидаю в надежде, что явившимся, кто бы они ни были, надоест и они уйдут. Надпись на входе еще никого не останавливала. На прошлой неделе был особый какой-то наплыв людей в Югири – и все надеялись, что их пустят. Местная киносъемочная группа, снимающая документальный фильм о жизни Аритомо, пыталась повидаться со мной, но я и им дала от ворот поворот.

Опустив на пол стопку книг, я стараюсь массажем изгнать боль из поясницы и оглядываюсь. Как раз в этой комнате Аритомо предложил мне сделать татуировку. Бамбуковая птичья клетка по-прежнему тут, те же картины по-прежнему держат строй на той же стене. Вон выцветшее место – оно осталось там, где висела картина моей сестры до того, как он мне ее подарил.

Снаружи доносятся голоса, делаясь все громче. Я выхожу из кабинета и иду к входной двери. Вималя разговаривает с двумя китаянками под самой верандой. У одной из них наголо обрита голова, одета она в линялый серый наряд. Наверное, она чуть моложе меня, точно определить затрудняюсь. Рядом с ней стоит какая-то женщина. Когда я выхожу, Вималя поднимает на меня взгляд:

– Они у ворот стояли, когда я сюда пришла.

– Благодарю вас, Вималя.

– Ой, и еще, судья Тео… можете посоветовать мне какие-нибудь книги по японскому садоводству?

– Кое-какие дам.

Она оставляет нас, и я вновь поворачиваюсь к китаянкам. Монахиня говорит по-английски:

– Меня зовут Чин Лай Кью.

Три круглых шрамика образуют вертикальную линию на ее челе: клеймо, оставленное на коже благовонной палочкой, когда женщина давала монашеский обет.

– Миссис Вонг любезно довезла меня сюда.

– Эмили говорила мне про вас. Входите, располагайтесь в доме.

– Не стоит, лах.

Монахиня поворачивается к своей спутнице и говорит по-китайски:

– Вы не могли бы подождать у пруда? Я не займу слишком много времени судьи Тео.

Когда женщина оставляет нас одних, монахиня говорит:

– Знаете, а мы с вами уже встречались – в Храме Облаков.

– Не помню.

– Мистер Аритомо приходил просить меня, чтобы я помолилась за его друга. Вы были с ним в тот день.

Память о ее лице, увиденном в то утро, почти сорок лет назад, словно надпись на могильном камне, оттираемая бумагой, постепенно обретает форму – расплывчатую, неясную.

– Вы были…

– Такой молодой тогда? – Монахиня улыбается, обнаруживая нехватку зубов. – И вы были такой же. Только мы совсем не чувствовали себя молодыми, верно?

– Что вы имеете в виду?

Мгновение спустя я догадываюсь сама.

Браслет из нефритовых бусин на ее запястье мягко постукивает, когда она перебирает их.

– Я была ёгун-янфу. – Я оглядываюсь на дом, вовсе не уверенная, что хочу выслушивать то, что она хочет рассказать. – Нас двенадцать было, пойманных по всей стране, – продолжает монахиня. – Мне было тринадцать лет – самая молодая. Самой старшей было лет девятнадцать-двадцать. Солдаты держали нас в монастыре, в Танах-Рате: они из него себе казарму устроили. Я там пробыла два месяца. Потом в один прекрасный день меня выпустили. Просто так. Я пошла домой, в Ипох. Только все знали, что японцы со мной учинили. Какой мужчина захотел бы взять меня в жены? Мой отец до того стыдился меня, что продал в бордель. Я сбежала. Пошла в другой город, но и там люди как-то все прознали. Люди всегда вызнавали. Однажды я услышала, как женщина рассказывала про храм на Камеронском нагорье. И храм этот принял нескольких женщин вроде меня. Я направилась в монастырь. И никогда больше его не покидала.

Помня, каким заброшенным и покинутым он выглядел, спрашиваю:

– Монастырь… он все еще там?

– Мы ухаживаем за ним, сколько сил хватает, – говорит она.

Помолчав некоторое время, монахиня объясняет причину своего посещения:

– Через несколько лет после ухода мистера Аритомо я выяснила, что во время Оккупации он наведался к местному коменданту и просил отпустить всех ёгун-янфу в Танах-Рате. Комендант согласился выпустить на волю четырех самых молодых девушек.

Аритомо мне об этом ничего не говорил.

– Я хотела рассказать вам это, когда он пропал, – говорит монахиня, – но вы уже уехали.

– Рада, что вы решили навестить меня.

– У меня была еще одна причина.

– Вы хотите увидеть сад.

– Сад? – На какой-то миг она казалась озадаченной. – А-а! Нет, лах. Нет. Но однажды мистер Аритомо сказал мне, что у него есть изображение Лао Цзы. Мне хотелось бы увидеть его, если оно все еще здесь.

– Оно по-прежнему на месте. Как и ваш храм.

Я веду ее в дом, к рисунку тушью, созданному отцом Аритомо. Монахиня останавливается перед старым мудрецом. Посредине рисунка – разрыв, но он так искусно заделан, что почти не замечается.

– «Покончил с делом – время уходить», – тихо произносит монахиня. – Таков завет Дао[239].

Я уже много раз перечитала Дао Дэ Цзина, и эта фраза мне знакома.

– Дело Аритомо не было закончено, когда он ушел.

Монахиня оборачивается ко мне и улыбается – не мне, а самому миру.

– А-х-х… А вы в этом уверены?

Прибираясь в кабинете после того, как проводила монахиню и ее спутницу, я думаю над тем, что она рассказала. До сих пор еще оставалось столько всего, чего я не знала об Аритомо, так много такого, о чем я не узнаю никогда!

Сняв несколько книг с одной полки, я обнаруживаю за ними шкатулку. Открываю и нахожу в ней пару гнезд саланган, ставших от старости заскорузло-желтыми. Это гнезда, которые подарил мне Аритомо. Я достаю одно из них, оно кажется таким хрупким. Не помню, чтобы я хранила их в этой шкатулке, когда мы вернулись из пещеры, но так и не пустила их на суп, как предлагал Аритомо.

– Судья Тео?

В дверях появляется Тацуджи. Я закрываю шкатулку, ставлю ее обратно на полку, приглашаю его войти.

Он извещает:

– Я завершил осмотр укиё-э.

– Можете пользоваться ими всеми, – говорю я ему. – Даю вам свое позволение.