– Значит, он оставался тут, в своем саду, и дожил, пока все уляжется, – я раскладывала у себя в голове эти кусочки, чтобы обнаружить в этой мозаике какой-либо связный узор. – Но тут коммунисты развязали свою войну.

– Если он был причастен к «Золотой лилии», то знал бы, где спрятана добыча, во всяком случае – в Малайе.

Страх пробирает меня: как только станет известно о причастности Аритомо к чему-то подобному, орды людей наверняка снова набегут расспрашивать меня!

– Если он и знал, – заявляю твердо, – то унес это знание с собой.

– Такого рода сведения он не оставил бы валяться где попало, – соглашается Тацуджи.

– Мне он ни о чем не рассказывал.

Тацуджи смеется надо мной, и смех его звучит недобро:

– Человек с таким воспитанием и такого происхождения?! Конечно, не рассказывал. Да, он обязан был надлежащим образом исполнять свой долг. До самого конца.

Новый чайный домик в Маджубе находится на вершине крутого холма, а потому, добравшись туда после длительной прогулки, я дышу тяжело. До обеденного времени остается еще несколько минут, однако все столики уже заняты пожилыми туристами в водонепроницаемых куртках и громоздких ботинках для ходьбы по горам. Оглядывая ресторан, я замечаю Фредерика, машущего мне с открытой террасы.

– Тебе удалось занять самый хороший столик, – замечаю я, пока он отодвигает для меня кресло.

– Иногда бывает польза от того, что ты владеешь таким заведением, – отвечает он. – Я его год назад из бунгало переделал. Когда-то в нем жил Джофф Харпер. Помнишь его?

Наш столик – в самом конце длинной узкой террасы, которая нависает над долиной, как пирс, огражденная по грудь витринными стеклами, позволяющими любоваться головокружительными просторами гор и поросших чаем склонов. Глициния буйно выбивается из шпалер над головой, воздух насыщен ее сладостным запахом. Я ненадолго закрываю глаза, вновь прокручивая в голове то, что утром Тацуджи поведал мне о «Золотой лилии».

На первый взгляд какая-то нелепая история… да только мне-то и другое известно.

Фредерик наполняет мою чашку чаем и подвигает ее ко мне:

– Кое-что из нашей новейшей линии. Мы только разрабатываем ее.

Поднимаю чашку к носу, вдыхаю поднимающийся от нее парок. Делаю глоточек и держу жидкость во рту, давая исходящему от нее аромату раскрыться на языке.

– Я уже много лет не пробовала чая Маджубы.

Фредерик, похоже, обижен.

– Он тебе не нравится?

– Не в том дело. – Как бы это ему объяснить? – Чай, растущий здесь… у него свой собственный, особый вкус… он воскрешает слишком много воспоминаний.

– Когда мне приходится путешествовать, – говорит Фредерик, – я всегда беру с собой коробочку собственного чая.

– Магнус как-то рассказал мне о храме в Китае, где он побывал…

– На горе Ли Ву, – перебивает Фредерик, и широкая улыбка появляется у него на лице. – Я съездил туда несколько лет назад. Все там на месте, все, о чем он тебе рассказывал: монахи, собирающие листочки на рассвете, особый аромат того чая. По сей день это самый дорогой чай в мире.

Внизу, в долине, яркие разноцветные косынки сборщиц чая, словно лепестки, устилают всю лужайку. Фредерик указывает на людей вокруг нас:

– Здесь немало приехавших сюда в связи с годовщиной смерти Аритомо.

– Знаю. Они меня уже допекли. Какая-то журналистка вознамерилась заснять меня для документального фильма об Аритомо, который она делает. Еще одна попыталась уломать меня дать интервью для какого-то новостного канала.

– Тебе стоило бы поговорить с ними, рассказать об Аритомо. Ты ведь знала его как никто.

– Знала ли?

Принесли еду, и мы в молчании принялись за нее.

– Тацуджи закончил работать с оттисками гравюр на дереве, – говорю я, когда убрали тарелки.

Неспешно, конструируя последовательность событий даже во время рассказа, я излагаю Фредерику все, что узнала про «Золотую лилию». Когда я завершаю рассказ, наступает долгое молчание.

– Думаешь, Аритомо был замешан? – спрашивает он наконец.

– Не знаю. Но после того, что рассказал Тацуджи, уверена, что была узницей в одном из концлагерей «Золотой лилии». Многое из сказанного им совпадает с тем, что я там видела.

– Аритомо знал, что джапы с тобой вытворяли?

– Я ему рассказала.

– Зато мне ты ничего не говорила. – Его голос выдавал застарелую обиду, все еще жгучую после стольких-то лет. – Сказать правду, я так и не смог понять, почему ты уехала из Югири.

– Я не могла жить тут, Фредерик. Не могла даже заставить себя создавать сад, который предназначался в память сестры: все в нем напоминало мне об Аритомо. Законы, право – единственное, в чем, по моему разумению, я разбиралась хорошо.

– У тебя и получалось совсем неплохо.

– Странно, правда? Я вовсе не думала становиться судьей, когда возвращалась к работе. Зато у меня имелось то, что, на свой лад, рекомендовало меня вновь образовавшемуся независимому государству, когда оно принялось подыскивать кадры: я не европейка, а уж как критически была настроена против наших колониальных хозяев, которые продали нас с потрохами!

– Ты так и не оправилась от пережитого в заключении.

– Ты знаешь кого-то, кто оправился?

– Виноват. Глупость сказал.

За спиной Фредерика в глаза мне бросается плывущий в небе воздушный шар – ярко-красный, в форме перевернутой слезы. Фредерик прослеживает мой взгляд, оборачиваясь, чтобы взглянуть через плечо.

– Один малый из К-Л привез его сюда неделю назад, – говорит он. – Поднимает на нем в воздух туристов. Мне рассказали, что успехом пользуется полет над районом вокруг Югири.

Шар, медленно вращаясь, подбирается к нам. Сбоку на нем слова «ЧАЙНАЯ ПЛАНТАЦИЯ МАДЖУБА» и эмблема плантации: контур капско-голландского дома. При виде его я издаю стон притворного недовольства.

– Да ладно тебе, – отмахивается Фредерик, – отличная реклама!

– Я его собью, если он осмелится полететь над Югири.

Он смеется, вызывая недоуменные взгляды сидящих вокруг людей.

– Помнишь ту сказку, которую каждый год Эмили рассказывала на Празднике середины осени? – произносит он, отирая слезы с глаз. – Хоу И своим луком и стрелами сбивает с небес солнца? А его жена глотает волшебное снадобье и становится бессмертной?

– Бедняга Хоу И, тоскующий по жене, которую он потерял, уступив луне, – говорю я. – Ему бы, бедному, заставить себя позабыть ее.

– Видно, не смог, – отвечает Фредерик. – Видно, и не хотел забывать.

В тот же вечер, в пять часов, я переодеваюсь для прогулки: рубашка с длинными рукавами, свободные легкие брюки, крепкие башмаки. А Чон уже ждет меня у входной двери. Домоправитель, давно понявший, что я переняла у Аритомо привычку совершать вечернюю прогулку по окрестным дорожкам, стоит ему заслышать, что я собираюсь гулять, тут же появляется у входной двери с посохом. Посох я не беру никогда, но это отнюдь не мешает А Чону всякий раз подавать мне его.