Европы. Эта иерархия наиболее ярко проявлялась в распределении продовольственных пайков и заработной платы, поощрениях, возможности получать письма и в степени свободы перемещения (в любом случае ограниченной), а именно в возможности покидать лагерь, посещать рестораны или кинотеатры и т. д. Положение военнопленных, работавших в горнодобывающей промышленности, было особенно трудным. Уровень заболеваемости и смертности там был столь высок, что жалобы поступали даже от Верховного главнокомандования вермахта [Stopsack und Thomas 1995: 124–129]. Кроме того, существовали отличия, касавшиеся сексуальных связей с иностранцами. Связи между французскими заключенными и немецкими женщинами карались относительно мягко, но если обнаруживались сексуальные отношения между советскими военнопленными и немецкими женщинами, заключенным грозила смерть через повешение, а немецким женщинам, опозорившим расу, – заключение в концентрационный лагерь [Hüser und Otto 1992: 158, 326; Spoerer 2001: 204–205]. В борделях для иностранных гражданских рабочих и заключенных лагерей (включая концентрационные) разрешалось работать только иностранкам [Weinmann 1990: cxi; Wagner 2004: 415–418].

О положении остарбайтеров можно судить по письмам, аккуратно обработанным немецкими цензорами: из писем, перлюстрированных в марте 1943 года, 98 % содержали «нелицеприятные отзывы о Германии». Там говорилось о длинном рабочем дне (вплоть до 18 рабочих часов), тяжелой и грязной работе, работе без выходных. Частыми были жалобы, что, несмотря на низкую температуру, работать приходится в лохмотьях и без зимней одежды, в рваной обуви или совсем без нее. Также жаловались на плохую еду и скудный рацион, ветхие и часто неотапливаемые бараки, низкую плату, плохую медицинскую помощь, оскорбления и дискриминацию со стороны местного населения [Herbert 1985: 287–288; Spoerer 2001: 200–202].

Отбросы общества апартеида: концентрационный лагерь

Информации о внутренней жизни в концентрационных лагерях у нас гораздо больше, чем о гражданских трудовых лагерях и лагерях военнопленных[554]. По сравнению с последними, неформальные иерархии, правила, интенсивность межгрупповой конкуренции в концентрационных лагерях были гораздо более пагубными и опасными для жизни. Говоря символически, концентрационные лагеря были адом в социальной иерархии: в них характеристики лагерного существования, потенциально могущие присутствовать и в других лагерях, были выражены до крайности, вплоть до смерти заключенного.

Абсолютная власть, по формулировке Софски, проявлялась в деперсонализации заключенных уже по прибытии их в лагерь: их раздевали донага, брили им головы, присваивали номера, выдавали одинаковую одежду. Открытый двор, правила пребывания в бараках, длинные одинаковые ряды коек, хождение строем, надзор за работой, тягостная муштра перекличек – все это использовалось для осуществления тотального контроля. «Сфера личного и границы телесной дистанции были в значительной степени ликвидированы, поэтому сообщество заключенных, каким бы атомизированным оно ни казалось, в то же время означало крайнюю близость заключенных друг к другу» [Botz 1996: 55]. Они становились мишенью для словесных нападок и физического насилия. Все процедуры, начиная с приема в лагерь и заканчивая направлением на работу, оскорбляли и унижали их физически и психологически. Кроме того, они становились свидетелями или жертвами насилия и пыток. О происходящих казнях было хорошо известно заключенным.

Еще одной чертой деперсонализации был тотальный контроль над временем заключенного. Если те, кого помещали в гражданские трудовые лагеря или лагеря для военнопленных, обладали различными, хоть и ограниченными возможностями для проведения свободного времени, то заключенные концентрационных лагерей таких возможностей не имели [Spoerer 2001: 196–199]. Утренняя суета, тягостные переклички, иногда тянущиеся часами, внезапные обыски, изматывающая работа, недостаточный (и всегда поспешный) прием пищи наполняли время узника. Свободное, нерегулируемое время было доступно только определенным элитным заключенным.

Во время войны заключенные постоянно недоедали и страдали от голода. Как говорили в концентрационном лагере Кайзервальд недалеко от Риги, пайку хлеба утащит и вошь [Herbert, Orth und Dieckmann 1998: 489]. Все чувства, все усилия заключенного вертелись вокруг еды: в этом смысле человек был низведен до телесных функций. Гигиенические и санитарные условия были и ужасающи, и унизительны. Это приводило к частым эпидемиям и полным карантинам, доходившим до того, что даже надсмотрщики СС не могли попасть на территорию лагеря. В период войны среднее время выживания в концентрационном лагере исчислялось несколькими месяцами. Промышленные предприятия также не возражали против постоянной текучки рабочих-заключенных, а точнее, высокого уровня смертности [Zumbansen 2002; Heusler 2010].

«Доходяги», или Muselmänner, – разговорное выражение для обозначения заключенных, которые были настолько истощены физически и умственно, что не могли ни работать, ни поддерживать общение, – стали знаковыми фигурами в этих обстоятельствах. К ним относились как к существам, находившимся между жизнью и смертью, способным только к приему пищи и выделению отходов жизнедеятельности [Pawelczynska 1979: 125–126; Sofsky 1993: 229–236].

Для большей части заключенных атомизация и диссоциация – физическое и психологическое разрушение личности – были характерным опытом. По этой причине развитие какого бы то ни было «общества» или общины на основе некоего чувства солидарности жертв было совершенно невозможно. Резкие колебания численности заключенных в лагерях, частые перевозки, высокий уровень смертности в сочетании с высокой ротацией заключенных во внешних лагерях (Außenkommandos) способствовали атомизации в период войны. Не менее важным фактором была практика категоризации и идентификации заключенных с помощью разноцветных клиновидных нашивок на форму: желтая звезда Давида с меткой «J», треугольники красного (для политических заключенных), зеленого (для уголовников), розового (для гомосексуалов) и других цветов. Во время войны к этому списку были присоединены иностранцы, иногда враждебные, часто лингвистически чуждые представители иных народов, которых снабдили треугольниками, главным образом красного цвета (как политических противников), и разнообразными национальными метками.

Актив заключенных: «капралы Гиммлера»?

Анна Павельчинска изучала на примере Освенцима, у каких групп было больше шансов на выживание в концентрационном лагере [Pawelczynska 1979: 52–57]. Для выживания было важно, с каким социальным капиталом заключенный попадал в лагерь: осуждение за политику, участие в национальном сопротивлении или случайная облава. Некоторым группам, например «политическим», представителям некоторых религий и борцам сопротивления, было легче найти единомышленников и поддержку на критически важное для жизни и смерти время привыкания к порядкам концентрационного лагеря.

В концентрационных и других лагерях существовали группы, которым удавалось избежать индивидуальной и коллективной диссоциации. Это были те, в ком СС и лагерные надзиратели нуждались для укрепления абсолютной власти. Сотрудники-заключенные (Funktionshäftlinge), или так называемый актив заключенных, занимали разнообразные должности в «блоках» (бараках), например исполняли полицейские или канцелярские обязанности, занимались ремеслом, помощью на кухне, были фельдшерами или сиделками, зачастую добившись назначения на эти должности в результате борьбы с соперниками. Некоторым удавалось оказывать помощь и другим заключенным, но структура власти СС была такова, что подобные акты поддержки сопровождались «обременением чувством вины», потому что «возможности помогать другим заключенным были редки по сравнению с необходимостью действовать против них» [Benz und Distel 2008, 1: 121, 242–257; 208–212; Wagner 2004: 345–356, 445–451]. Победа в борьбе за должность, дарующая небольшие, но столь важные для выживания