Через несколько минут в палату заглядывает Степаныч. Увидев стоящего у окна глухонемого, он ругается:

– Вот, ёшкин кот, лунатик!

Санитар подводит мальчика к кровати, укладывает его и привязывает руки бинтом. После этого еще раз осматривает окно и выглядывает наружу.

– Давненько у нас стекла не били, – сетует себе под нос медбрат и, взглянув на Немого еще раз, уходит.

Немой лежит на кровати с широко открытыми глазами. Свет от луны падает на его левый глаз, преломляясь через сложную систему линз глазного яблока, и проникает в мальчика сквозь сомнамбулистический сон. Перевернутое изображение мира на выпукло-вогнутой линзе роговицы безмолвно мерцает кристаллическими отблесками звезд.

На желтом пятне луны отсвечивается область наибольшей остроты зрения Немого, модифицируемая ее поверхностью в слепой изъян[525]. Отражая солнечные лучи, лунный свет крадется сквозь жидкость передней и задней камеры глаза в хрусталик и, пройдя сквозь стекловидное тело, движется через толщу сетчатки. Попав на отростки светочувствительных клеток, палочек и колбочек, свет запускает миллионы фотохимических процессов, преобразующих лунный блеск в нервное возбуждение. После чего передает информацию дальше, по зрительным нервам через средний и промежуточный мозг в зрительные зоны коры головного мозга больного.

Большая, темная туча закрывает своим телом ночной спутник Земли и, впитывая фотоны солнечных лучей, гасит светящийся зрачок ребенка. Немой закрывает глаза и продолжает лежать, не издавая никаких звуков. Его спокойствие передается по палате от койке к койке и, дойдя до Давида, выключает его в сон, где он опять попадает в царство Гипноса и ловит с Морфеем рыбу до тех пор, пока не наступает утро. Утром Морфей голосом Степаныча кричит: «Подъем! Подъем! Просыпаемся!», – и Давид просыпается.

Глухонемой мычит, показывая головой на привязанные руки. Лешка ехидно интересуется у него:

– Чё? Опять ночью сквозь стены ходил?

Немой показывает головой на бинты, давая понять, чтобы его развязали.

– Когда ж тебя привязали-то? – продолжает любопытствовать Лешка.

– Ночью, – отвечаю я за Немого.

Немой мотает головой, показывая на дверь.

– Степаныча позвать? – спрашивает Витек и обращается ко мне: – Давид, позови Степаныча. Скажи, что Немой в туалет хочет. А то он про него, наверное, забыл.

Я отправляюсь выполнять задание.

Недалеко от туалета спиной ко мне стоят Степаныч и санитар из соседнего отделения. Медбрат рассказывает Степанычу, что стекла ночью била шизофреничка из женского корпуса, которую вчера выписали.

Степаныч возмущается:

– Вот дура!

Его напарник кивает головой и продолжает:

– Мать эту Сапегу только увезла, а она ночью вернулась и давай по окнам кирпичи швырять. Назад ей, видишь ли, захотелось.

– И что? Где она теперь? – интересуется Степаныч.

– Да где-где – в палате лежит, привязанная.

Я возвращаюсь к ребятам с порога новостью сенсационного калибра:

– Витек! Это Аксана была!

– Где Аксана была?! – не понимает Витек смысла моих слов.

– Это Аксана ночью стекла била! Сейчас об этом санитар из соседнего отделения Степанычу рассказывал.

– И что? Что он рассказывал? – недоверчиво спрашивает Витя.

– Что она ночью вернулась и стала бить стекла, чтоб ее назад взяли.

– И? Взяли?

– Да! Санитар сказал: спеленали ее.

Витек вскакивает:

– Черт! Черт! Черт! Чччеееерт!..

Лешка осторожно высказывается:

– За такое могут и сульфозином накачать.

Витек не унимается, чертыхаясь:

– Черт, если ее начнут накачивать сульфозином, я ее неделю, а то и две не увижу!

– А девчонок что, тоже сульфозином колют? – любопытствую я.

– За разбитые стекла могут все что угодно сделать. Черт! Черт!

Пауза.

– Если ее не будет на прогулке, то это может означать только одно… или два, – добавляет, подумав, Витя.

– Если Аксаны не будет, спросим у Оли, что с ней, – успокаивает Витю Лешка.

Немой мычит, чтобы его отвязали.

– Давид, да позови ты Степаныча, пока он не напустил в кровать, – обращается ко мне Лешка.

– Черт! Черт! Черт! – продолжает повторять сквозь зубы Витек.

Я шагаю за Степанычем. Тот приходит в палату и отвязывает глухонемого. Витек, как бы невзначай, интересуется:

– Анатолий Степанович, а что там слышно про ночное происшествие?

– А тебе зачем? – отвечает медбрат, взглянув с подозрением на Витюгана.

– Да просто интересно, чем все закончилось.

– Чем закончилось, тем и закончилось, – отсекает Степаныч и, уходя, добавляет: – Не знаю я ничего!

– Вот гад! – шепчет вслед Витек. – Быстрее бы прогулка.

Слышен голос:

– Готовимся к завтраку!

Мы идем умываться, потом отправляемся в столовую. На завтраке поедаем яичницу с белым хлебом и запиваем ее черным чаем.

Потихоньку я начинаю привыкать к здешним условиям. Брезгливость уступает место безразличию. Мне уже не колет глаза выстиранная больничная роба, и пятна на ней не кажутся такими отвратительными. Во время обеда я позволяю себе крошить на стол (чего так не любила моя мама), а в туалете – писать мимо очка. Два раза на прогулке я уже высмаркивался прямо на землю и утирал нос рукавом. Я замечаю, что, когда проглатываю таблетки, они благотворно действуют на мою психику и помогают расслабиться. Перелистывая больничную книгу жизни, я вживаюсь в образ своего героя: день за днем, неделю за неделей, отпуская содержание всего произведения на волю ее авторов – врачей. Дебил кажется мне уже не таким дебильным, и один раз я играю с ним в песочнице. Несколько порций аминазина, заработанные на вторую неделю, конечно, не превратили меня в анеуплоидного[526]олигофрена, но, угнетая рефлекторную деятельность и прежде всего оборонительную способность, уменьшили мою активность до минимума. Расслабившийся скелет мускулатуры погрузил Давида в состояние пониженной реактивности к эндогенным и экзогенным стимулам. И на некоторое время заблокировал влияние на центральные адренергические и дофаминергические рецепторы.

В общем, жизнь потихоньку налаживается, и я начинаю забывать – что там говорила в таких случаях моя прабабушка Аня: Medicus curat, natura sanat[527].