Они понимали порождение так, что мы не знаем, смогли ли когда-нибудь впоследствии ученые найти нечто более характерное[201]. Способ их понимания весь заключается в слове concipere, почти что сопсареге: оно выражает естественное действие физических форм (теперь это можно было бы пополнить весомостью воздуха, доказанной в наши времена), восприятие окружающих форм соседних тел, преодоление их сопротивления, придание им собственной формы и приспособление их к своим формам. Разрушение они чрезвычайно мудро выражали словом corrumpi, обозначающим разрушение всех частей, составляющих тело (противоположно этому sanum – «здоровье», так как жизнь заключается в соединении всех здоровых частей); таким образом они должны были думать, что болезни приносят смерть, разрушая твердые составные части.

Все внутренние функции духа они сводили к трем частям тела: голове, груди и сердцу. Голове они приписывали всякого рода познание; а так как последнее было у них целиком фантастическим, то они помещали в голове и память, которая у Латинян называлась также fantasia{495}; во времена вернувшегося варварства фантазией называли ум, и вместо того, чтобы сказать «умный человек» (uomo d’ingegno), говорили «человек с фантазией» (uomo fantastico), – таким был Кола ди Риенцо по словам современного автора, написавшего его биографию на варварском итальянском языке; эта биография содержит нравы и обычаи, чрезвычайно похожие на древнегероические, о которых мы сейчас ведем речь; это является великим доказательством обратного движения, совершаемого в нравах и обычаях Нациями. Но фантазия – не что иное, как отскок воспоминаний, а ум – не что иное, как работа над тем, что вспоминается. Итак, поскольку Человеческое Сознание рассматриваемых сейчас времен не было утончено никаким искусством письма, поскольку оно не было одухотворено никакой Практикой счета и рассуждений, поскольку оно не стало склонным к абстракциям из-за множества абстрактных слов, которыми ныне изобилуют языки, как было сказано выше в главе «о Методе», постольку оно пользовалось всею своей силой в этих трех прекраснейших способностях, связанных с телом и относящихся к первому действию сознания: направляющее Искусство первой – Топика, как и направляющее Искусство второй – Критика; и как критика – Искусство суждения, так и Топика – Искусство открытия, соответственно сказанному выше в «Последних Короллариях к Поэтической Логике», ибо, естественно, сначала идет открытие вещей, а потом суждение о них. Таким образом Детству Мира подобало заниматься первой деятельностью Человеческого Сознания, когда миру нужны были все открытия, относящиеся к жизненной необходимости или пользе; все они появились до того, как пришли философы (более полно мы покажем это в «Открытии Истинного Гомера»). Поэтому правильно говорили Поэты-Теологи, что Память – Мать Муз, тех самых Муз, которые, как мы нашли выше, были Искусствами Культуры.

Здесь никак нельзя пропустить следующее важное соображение, которое имеет весьма большое значение для того, что мы сказали выше в главе «о Методе»: теперь едва можно понять и совершенно нельзя себе представить, как мыслили первые люди, основавшие Языческую Культуру; сознание их было так конкретно и настолько направлено на единичное, что каждое новое выражение лица они принимали за иное и новое лицо (как мы это отметили в Мифе о Протее), при каждой новой страсти они думали о другом сердце, другой груди, другой душе. Поэтому следующие поэтические выражения: ora, vultus, animi, pectora, corda{496} – имеют смысл единственного числа не из-за необходимости счета, а в силу указанной природы вещей человеческих. Грудь они делали местопребыванием всех страстей и совершенно правильно подводили под них два основания, или источника, а именно: Гневливое они помещали в желудке, так как для преодоления сосредоточенной там и давящей нас боли желудок усиливает свое перистальтическое движение и делает для нас ощутимой желчь, содержавшуюся в рассеянных по желудку желчных сосудах, – сдавливая их, он разгоняет желчь; Похотливое они помещали преимущественно в печени, которую определяют как «мастерскую крови», а Поэты называли praecordia, где Титак смешал страсти других животных, наиболее замечательных в своем роде. Они неясно представляли себе также, что вожделение – это мать всех страстей и что страсти заключаются в соках нашего тела. Они сводили к сердцу все советы; поэтому Герои agitabant, versabant, volutabant corde curas, так же как они думали о подлежащем исполнению только тогда, когда они были потрясены страстями, – настолько они были глупы и неразумны; так Латиняне называли мудрых cordati и, наоборот, простаков vecordes; решения же они называли sententiae, ибо как они чувствовали (латинское sentire), так и судили; поэтому героические суждения всегда были истинны по форме, хотя часто ложны по содержанию.

Итак раз сознание первых людей Язычества было направлено исключительно на частности (немногим меньше, чем у животных, у которых каждое новое ощущение совершенно сглаживает старое, – в этом заключается причина того, почему они не могут комбинировать и рассуждать), то и все сентенции их направлялись на частности тем, кто их ощущал. Рассмотрим возвышенность Оды Сафо, которой удивляется Дионисий Лонгин (впоследствии на латинский язык эту оду перевел Катулл): влюбленный в присутствии любимой женщины так выражает себя при помощи подобия:

здесь недостает высшей степени возвышенности, так как поэт не делает сентенции совершенно частной, не сосредоточивает ее в самом себе, как это делает Теренций, говоря:

здесь чувство принадлежит тому, кто его высказывает соответственно латинскому способу пользоваться первым лицом множественного числа вместо первого лица единственного числа; поэтому оно и имеет вид общего чувства. Но тот же самый поэт в другой комедии то же чувство поднял до наибольшей возвышенности, сделав его совершенно частным и принадлежащим тому, кто его чувствует:

Таким образом, абстрактные сентенции принадлежат Философам, так как они содержат универсалии; а размышления о страстях – ложным и холодным Поэтам.